Вечный зов

– С вашим сыном, Анна Михайловна, я познакомился еще в Рованиеми, на заготовке торфа...

– Вы уверены, что это он, Семен? – в который раз уже спрашивала Анна. – Посмотрите еще!

И в который раз старый норвежец брал из ее рук фотографии Семена, долго и внимательно рассматривал. Их было не много, фотографий. На них он был еще мальчишкой, лишь две небольшие фотокарточки были сделаны в сорок втором году. Один раз он сфотографировался для каких-то военкоматских документов, Анна перед отъездом выпросила в Шантарском военкомате эту крохотную фотографию, в Ленинграде уже сделала с нее увеличенную копию. А другой – перед отъездом на фронт, вместе с Наташей. Будто зная, что расстаются они навсегда, она уговорила тогда его сняться на память. На этой карточке Семен был в распахнутой рубашке, рядом с Наташей он сидел скованный, но лицо его пропечатано было хорошо, эта карточка являлась основной. Портрет, напечатанный когда-то в дивизионной газете, тоже был неясный бумажный клочок. К тому же сильно истерт.

– Я думаю, это был он, – говорил Эстенген раздумчиво. – Он был худ до невозможности, как и все мы, на щеках грязная щетина... Но глаза... Я уверен, что это он... Торф этот мы копали до самой отправки в Норвегию. Можете представить, какие мы были тогда, если с утра до вечера ходили по колено в холодной болотной жиже. Какого-нибудь душа, а тем более бани нам не полагалось. От холода руки и ноги у людей неожиданно скрючивало – таких немедленно расстреливали, потому что работать они уже не могли. Мы с Савелием выдержали. Да, да, его еще в финском лагере называли «русским Савелием». Мы с ним выдержали, только я до конца жизни не вылечу свой ревматизм...

– А Зубова, Петра Зубова вы не знаете? – спрашивала Наташа. – У Семена в этом финском лагере был товарищ по фамилии Зубов. Они всегда были вместе...

– Не знаю, – качал головой норвежец. – Товарищ... Товарищи были там у каждого, но мы это скрывали... Немцы не любили, чтобы заключенные становились товарищами. Они немедленно принимали, понимаете, меры... разные. И товарищи навсегда разлучались. Савелий... или Семен был молчалив, но, по-моему, у них была в лагере своя подпольная русская секция, и они готовили побег или восстание, и Савелий в этом активно участвовал. У нас была своя, норвежская, руководители секций как-то были между собой связаны. Но руководителей секций мало кто знал, это было опасно. Однако восстание готовилось, это все знали...

– Да, и Зубов говорил же, мама, что готовилось, – сказал Дмитрий. – Когда наши фронт в Заполярье прорвали, особенно активно началась подготовка.

– Верно, так, – кивнул Эстенген. – И немцы об этом догадывались. Чтобы нарушить эту подготовку, все связи оборвать, они осенью сорок четвертого стали часто переводить большие группы заключенных из лагеря в лагерь. А нас, нашу группу, в которой оказались мы с Савелием, погнали в Норвегию. Разумеется, вначале мы не знали, куда нас ведут. Шли много дней, под ногами была такая же грязь, как в болотах. Знали только, что на север идем, кругом тундра. Я идти уже почти не мог, ноги не слушались, я боялся все, что их сведет судорогой. И тогда бы... Автоматчики с собаками всегда шагали рядом... Но последние несколько дней меня почти тащил на себе Савелий. Он спас мне жизнь таким образом... И однажды под вечер все мы увидели пограничный столб. На одной стороне столба надпись: «Суоми», на другой – «Норге». Сердце мое забилось, в ногах сил прибавилось... Это было где-то в середине октября. Савелий мне сказал...

– Почему вы все его Савелием называете? – спросил Андрей.

– Да, да, Семен... Но так его никто не называл.

– Что же он, Семен, сказал вам? – Андрей сделал на имени ударение.

– Он сказал: «Держись, Сигвард, ты на своей родине. Если все норвежцы такие славные люди, как ты, мы здесь не пропадем». Он так и сказал: «Если такие славные, как ты...»

– Я слышал, что даже ваш тогдашний король призывал к борьбе с фашистами, – опять проговорил Андрей. – Правда это?

– Да, да, – встрепенулся Эстенген, – король Хокон... Он жил тогда в Лондоне.

– При опасности короли первыми покидают свою страну, – усмехнулся Дмитрий.

– Это так, – кивнул Эстенген. – Я человек рабочий, рыбак. Я не монархист, как вы понимаете. Но скажу вам – Хокона простой народ уважает за то, что он сказал: «Долг каждого норвежца – оказывать советским союзникам самую большую поддержку».

– Союзникам, а не самим русским, выходит, – буркнул Дмитрий.

– А тем не менее слова короля норвежцы поняли как надо, – возразил Эстенген. – Никаких союзных войск в Норвегии не было. Лишь было немало советских пленных, многие из которых, как потом Семен, сумели бежать. Норвежцы укрывали их. Я не помню случая, чтобы норвежец, если он не квислинговец, выдавал беглецов.

– Ну, фашисты везде фашисты, хоть германские, хоть норвежские, – проговорил Дмитрий.