Вечный зов (Том 2)

Девушка молча остановилась, возившийся в моторе Гриша разогнулся и, вытирая тряпкой руки, не спеша стал разглядывать с ног до головы ее худенькую фигурку. Это ее нисколько не смутило, она, завязанная, как сейчас, в платок, стояла и спокойно ждала.

- Разрешите познакомиться, - сказал Гриша. Он был в расстегнутой гимнастерке, без ремня. - Хотя бы умеренно.

- А ты будь умеренным, да не мерином, - ответила она.

Это так ошеломило Григория, что он больше не мог вымолвить ни слова. Рот приоткрыл было, а слова не находились. Олька же по-прежнему стояла и сама теперь оглядывала его насмешливо с головы до ног. Рука Гриши сама собой поползла к воротнику. Он застегнул пуговицы, взял висевший на открытой дверце автомобиля ремень, надел его, оправил гимнастерку. И только тогда вымолвил с усмешкой:

- Сильна-а...

Девчонка в ответ лишь фыркнула, как сейчас вот, повернулась и пошла. И он вслед ей ничего не посмел сказать.

С тех пор Олька при каждой встрече лишь насмешливо фыркала, и в глазах ее вспыхивала прежняя усмешка. Все попытки Григория завести с ней разговор ни к чему не приводили, и он, чувствуя себя в чем-то побежденным, прекратил их.

С Иваном Савельевым Олька познакомилась всего несколько часов назад. Вернее, даже не она с ним, а он с ней. Алейников собрал их всех, коротко, ничего не конкретизируя пока, сказал, что в тыл их поведет вот она, Оля Королева, и приказал до вечера всем спать.

Едва Алейников назвал ее имя и фамилию, этот пожилой солдат, сидевший как-то отрешенно, вроде бы мучившийся тем, что предстояло идти во вражеский тыл, медленно и устало поднял тяжелую голову, поглядел на нее с угрюмым и даже, как ей показалось, со зловещим любопытством. "Зачем этого типа берет с собой Яков Николаевич?" - подумала она еще. Но раз берет, значит, берет, решение это обсуждению не подлежит.

Вечером в дверь комнатушки при штабе, где она отдыхала, кто-то стукнул негромко. "Сейчас", - откликнулась она и через минуту, уже одетая в дорогу, вышла в темный коридорчик.

- Пора, дочка. Все уже ждут во дворе, - услышала она глуховатый голос, узнала "этого типа" по фамилии Савельев, как назвал его Алейников днем, знакомя с остальными. Фамилия эта показалась ей знакомой, но и только, и ей было неприятно, что именно он, посланный, видимо, Алейниковым, пришел за ней, и она, не скрывая этого чувства, произнесла:

- Вы?!

- Я... Я, понимаешь, дядя Семкин.

- Какой дядя? Чей?

- Сержанта Савельева. Танкиста. Он мне говорил об тебе... Под Лукашевкой мы стояли...

- Ой! - испуганно воскликнула Олька и быстро закрыла рот ладошкой. Потом, отступив в полутьму, враждебно спросила оттуда: - Ну и что?

- Ничего...

Она повернулась и пошла к выходу.

На расшатанной, побитой осколками полуторке они, уже в темноте, доехали до окраины небольшой деревушки. Здесь их ждали армейские разведчики. Трое молодых и неразговорчивых солдат минут сорок вели их лугом, потом берегом речки, каким-то редковатым леском. Наконец спустились в неглубокую балку, замусоренную обрывками бумаг, жестяными банками, деревянными ящиками с нерусскими наклейками.

- Все. Уже у фрицев, - сказал один из разведчиков. - Счастливо. Балка эта длинная, еще километра полтора. Как кончится, слева будет лес, справа поле. Лес обогнете с южной стороны - подойдете к деревне Жуковка. Немцев там позавчера не было, а сейчас - черт их знает! Сейчас их погнали, может какая-то часть ихняя и в Жуковке оказаться. Там глядите. - И повернулся к Ольке: - Деду Сереге поклон.

- Передам, - сказала девушка.

И вот они идут вдоль балки, которая все не кончается, ведет их уже Олька Королева.

* * * *

Темнота стояла густая и зловещая. И тишина кругом мертвая, враждебная. Иван все это понимал сознанием, отлично зная, что тишина в любую секунду может взорваться ревом автоматов, черную темноту могут вспороть огненные языки. Но в душе ни страха, ни даже хотя бы ощущения опасности не было. В душе с той секунды, когда Алейников сообщил ему о Федоре, образовалась какая-то пустота, там все будто онемело, все тело потеряло чувствительность, мозг перестал воспринимать реальность окружающего. В голове, разваливая ее, звенела и звенела одна-единственная мысль: "Федька с немцами! Служит им... Как же так? Как же так?!" Все это было столь чудовищно и нелепо, столь непостижимо разумом и необъяснимо словами, что Иван даже и не вспомнил пока, что никто другой, а именно он не так-то уж и давно беспощадно бросил прямо в лицо Федору:"Не все легко в жизни объяснить... Тогда партизанил, верно. Только сдается мне: случись сейчас возможность для тебя, ты бы сейчас против боролся" .

Иван шагал за Григорием Еременко, видел какие-то беспокойные взгляды этой девушки, замотанной платком. Но ему казалось, что взгляды эти она бросает не на него и что вообще не он, Иван, шагает сейчас куда-то во мраке, а кто-то другой. Он же, настоящий Иван Савельев, остался где-то там, в дыму, в огне, в грохоте жутких боев, в том мире, где находились Семка, Дедюхин, Вахромеев, Алифанов, что он живет и вечно будет жить за той чертой, за которой еще не было этого страшного известия о Федоре.