Читаем Вечный зов (Том 2) полностью

Вечный зов (Том 2)

Анатолий Иванов

Особенно нравилась ей вот эта его песня:

Тихо яблоня цвела

Над дорогою.

Я под солнышком росла

Недотрогою.

Мимо плыли журавли,

Журавли мои.

И ребята мимо шли

Нелюбимые.

Но любовь моя жила

Где-то около.

Я любимого ждала

Синеокого.

Я ждала в своем саду

Чудо-радугу,

Что окрасит высоту,

Да ненадолго.

Может, счастье ждет меня,

Все надеюсь я.

Ах ты, долюшка моя,

Доля девичья!

Ты у всех у нас одна,

Доля вечная,

Что, как платье, нам дана,

Подвенечное.

Анна плакала, когда слушала по радио эту песню, и думала, что он, Димка, написал все это о ней, о ее нескладной и горемычной судьбе. Нет, он никогда не расспрашивал никаких подробностей о ее жизни, о ее далеких-далеких теперь отношениях с Федором, с Иваном. "Но ведь написал, написал, что моя любовь жила около, я любимого синеокого всегда ждала. Это же он, Иван... Глаза у него не синие, а серые, но это он. И ждала... Сама о том не думала, а было так. Но пришел другой, все растоптал, раздавил своими безжалостными сапожищами всю молодость и всю жизнь, которая снова уж не начнется, не повторится. Вот какая долюшка моя... О том и предупреждал когда-то давным-давно этот... изверг (отца своего Анна даже в мыслях никогда не могла назвать отцом). Установят, мол, предупреждал он, эту новую жизнь, которую ты человеческой называешь, за которую ты со своими партизанами бьешься, а тебя в эту жизнь и не пустят, рано или поздно припомнят, чья ты дочь..."

Но эти горькие раздумья были обычно недолгими. Никто и никогда не припоминал, думала она потом, чья она дочь. Жизнь была тяжкая и не сладкая, это верно, да не потому, что она дочь бывшего богатея Кафтанова, а потому, что встретилось на пути это исчадие ада - Федор. Из одного гнезда, а разные птенцы. Коршуном оказался. А ей орлом представлялся. Господи, какие девки в молодости глупые все! Но как ни тяжкой судьба ее оказалась, а ведь не выбросил ее никто из этой новой жизни, даже Федором никто не попрекает. Нет, и жизнь она прожила не напрасно и не бесплодно, и сыновей вырастила, каких надо. Старший, Семен, дрался с фашистами без страха, медалью и орденом Ленина награжден, награды эти переслали Наталье, жене его. Погиб Семушка где-то, сложил голову за землю свою. Он сложил, а младший, Андрей, - офицер Советской Армии, уже старший лейтенант, теперь стоит на ее защите. А сын средний, Дмитрий, рассказывает людям, какая она красивая и привольная, земля эта, за которую пали где-то Семен и многие-многие тысячи таких, как он, молодых и веселых, вошедших бы сейчас в самую силу, нарожавших детей.

Да ведь она, Анна, счастливая, счастливая!

И она брала книжки сына, которых накопилось у нее уже с полдюжины, перелистывала их, останавливала свой взгляд на строчках и четверостишиях, особенно ее чем-то поразивших.

Анна знала, что среднему ее сыну живется не так-то уж и легко там, в Москве, что в газетах и журналах его частенько поругивают за какую-то однозначность, монотонность, патриархальщину в его стихах, за серость и какой-то "квасной патриотизм". Где эта серость и однозначность, она не понимала, почему добрые, идущие от самого сердца слова сына о родной земле называют "квасным патриотизмом", уразуметь не могла. "Стихи - дело не простое, - думала с грустью иногда она. - Может, я в них ничего и не понимаю, а пишут про Димку, про то, что он сочиняет, люди умные, им виднее..."

Об этом самом "квасном патриотизме" очень сердито писали в одной газете, когда Дмитрий напечатал такое стихотворение:

Какой неведомый покой

Мне душу опечалит

И в край неведомо какой

Печаль моя отчалит?

И вновь я обрету

До слез

Родную с детства волю

У желтой заводи берез,

Что задремала в поле.

Печаль последнего шмеля,

Прощальный крик гусиный