Вечный зов. Том I

На мокрую полосу песка у самой воды, плотно приглаженную волнами, сел куличок и стал неторопливо расхаживать на длинных ногах. В небе неподвижно стояли мелкие комья облаков, но тени от них все же скользили по земле, и, когда кромка такой тени близко подползла к куличку, он побежал от нее, но тень догоняла, и, будто не желая, чтобы она накрыла его, он подпрыгнул и улетел на светлое, солнечное место. Семен улыбнулся еле приметно.

— Ты подумай сама вот о чем, — сказал он негромко. — Дед мой, Михаил Лукич Кафтанов, кто был? Люди помнят… Может, кто и забыл бы, да сын его, Макар, живой еще… И отец мой, сама видишь, какой. Подумай — и поймешь, почему я должен идти. Мама поняла, она заплакала, но сказала: «Иди, надо, сынок…»

— И не потому, — мотнула мокрой головой Наташа. Но, подумав, поправилась: — Не только потому.

Семен глядел теперь на крутые зеленые склоны Звенигоры, на сверкающие гранитные утесы, о которые, набегая, колотились пятна теней от облаков и, будто разбиваясь, отскакивали, смятыми лохмотьями соскальзывали вниз.

— Ну да, не только… — бездумно повторил Семен, пересыпая в ладонях песок. Потом лег на спину. Солнце стояло за белой, не очень плотной тучкой, просвечивало ее насквозь. Середина тучки была голубовато-розовой, края облиты, оплавлены шафранно-красным огнем, и во все стороны из-за облачка хлестали струи жидкого янтаря. — Потому еще, что облачко это полыхает в синем небе? Что дядя Антон так… погиб, что тебя встретил и полюбил? Да, поэтому? Это — красивое объяснение…

Слова его звучали все резче. Он приподнялся и поглядел на нее, нахмурив выцветшие брови.

— Ты как-то… странно говоришь, — вымолвила она, пытаясь понять его. — Зачем сердишься?

— Извини, — сказал он виновато. — Только не спрашивай того, что мне не объяснить. Что и без того понятно.

— Я не буду. Теперь не буду, — промолвила она, думая о своем.

Так она и не сказала ему в тот день о зародившейся в ней новой жизни. Не сказала и в следующие, боясь причинить Семену какую-то боль и лишнее волнение, потому что он и без того находится в напряженно-лихорадочном состоянии. День отправки стал известен — 14 июня. Семен то бегал на завод, хотя уже уволился с работы, то домой, к матери, то зачем-то в военкомат, но больше находился с Наташей, смотрел на нее то ласково, то задумчиво, то с тоской. А ночами, до самого утра, они бродили по окрестностям Шантары, по холмам, по зарослям Громотушкиных кустов, по берегу лунной Громотухи.

— Вот все как получилось у нас… Я знал, что все это быстро наступит, такой день, и не хотел… Я хотел, чтобы ты была свободна. Ведь все… все может со мной на фронте… Но я люблю тебя, — сбивчиво говорил он ей в эти последние, короткие июньские ночи.

— Ты не хотел… А кто бы дал тогда мне все это… все, что было у нас? И ничего не случится… Ничего не может… — шептала она сухими, исцелованными губами. Тело ее, измятое его руками, болело, но все хотелось, чтобы он обнимал, обнимал ее.

— Теперь ты одна будешь, — говорил он и вроде чего-то ждал.

«Нет, нас двое!» — готова была она крикнуть, но сдерживалась, ей хотелось сказать ему об этом лишь на прощанье, в самую последнюю минуту, чтобы он уехал только с этой мыслью.

Ночь на 14 июня отправляющихся на фронт добровольцев продержали почему-то в военкомате, то строили во дворе, то уводили куда-то. Наташа с Анной Михайловной так всю ночь и простояли у военкоматской ограды, на рассвете ушли домой. Наташа легла на свою прежнюю кровать, рядом с Ганкой, а на восходе солнца прибежал Андрейка и затеребил ее:

— Повели их на станцию. Строем! А впереди — фронтовой майор! Семка сказал, чтобы мы все на станцию шли. Он сказал, чтобы скорее…

И вот она идет, отупело глядя себе под ноги. Назойливо звучит песня о российских ветрах, рядом глухо всхлипывает Анна Михайловна. Чуть сзади идут молчаливо Марья Фирсовна, Димка, Андрейка, Ганка и отец Семена. Наташа думала, он не пойдет провожать сына, потому что на слова Андрейки прикрикнул: «Слыхали, замолчь!» Но, оказывается, пошел. Он шагал сгорбившись, не глядя по сторонам, шаркая ногами…

Над станцией висела не то рыхлая серая туча, не то расплывшийся паровозный дым. Чем ближе к станции, тем теснее становилась дорога — шли люди, ехали подводы. А у крайнего железнодорожного пути словно базар собрался — пестрые платки, кофточки, белые рубахи, выгоревшие пиджаки. От толпы людей, кипевшей вдоль длинного состава из двухосных теплушек, шел густой, невнятный разноголосый гул, потом стали различаться отдельные голоса, женский плач, смех, звуки гармошки — охрипшие, отчаянно-торопливые.

— Скорее, не успеем! — прокричала Наташа и побежала было, но Анна Михайловна, задыхаясь, встала.

— Ничего, ничего, я сейчас… — И опять пошла, теперь быстрее.

Метров за сто до железнодорожного полотна шоссе сворачивало влево, к станционным складам и поселку, на завороте стоял Елизаров в форме, зачем-то командовал:

— Вправо, вправо проходите! Не видите, где эшелон стоит?

— А к магазину нам… — упрашивал кто-то милиционера.

— Закрытый на сегодня! Давно опустошили до голых прилавков!