Вечный зов. Том I

И отупел. Опомнился, когда сообразил, что Анна, никак не дававшаяся ему столько лет, оказалась порченая.

— Кто ж… распробовал тебя? Ванька?

— Нет, нет! Феденька, любимый… Не-ет!

— А кто?!

— Я не виновата, Федя… Я не могу сказать… Но я — честная! Тысячу раз убедишься, что я честная! Я заслужу твое прощение, я стелькой буду для тебя, удавить дам себя за один твой волосок! Я так люблю тебя! Только не спрашивай, забудь, а, Феденька?..

— …Савельев Федор! — донеслось до него. — Ты что, спишь там? Федор Силантьевич?

Это говорил Голованов, начальник политотдела МТС, созданного прошлой осенью, веселый, общительный человек, хотя обликом похожий чем-то на Алейникова, фронтовик, ходивший еще с костылем. И сейчас этот костыль был прислонен к стенке дощатой трибуны.

— Нет, не сплю. Сморило малость.

— Вот люди не верят, что ты сможешь убрать две с половиной тысячи гектаров.

— Пущай. А я уберу, ежели дадите сцеп из трех «сталинцев». Прошлой осенью в соседней МТС, писали в газетах, таким сцепом две двести один комбайнер убрал. А я две пятьсот дам, ежели комбайны не дряхло будут, не навроде балалаек, как прошлогодний мой…

Федор говорил, а в уши барабанили больно слова Анны:

«А что от богатства нашего один дым остался — это тебя и точит всю жизнь».

Точит? Нет, врешь ты, Анна! Умная баба, все правильно до этого говорила, может, а тут врешь. Сперва, правда, ради этого хотел взять тебя. И на свадьбе — да, мелькнуло сожаление, что не так все оказалось. А потом, после, что об этом было жалеть зазря? Жалением ничего не вернешь, не исправишь. Врешь, врешь, врешь!

Ему показалось, что он выкрикнул это слово вслух. Он вскочил испуганно, вытер ладонью мокрый лоб.

— Что с тобой, Федор Силантьевич? — тотчас проговорил Голованов. — Захворал, что ли?

Федор увидел его встревоженные глаза, потом — такие же глаза Кружилина.

— Нет, ничего… Мутит только маленько. Я бы домой… если отпустите.

И, не дожидаясь ответа, двинулся к дверям.

Возле крыльца его окружили выскочившие следом за ним люди. Сам Кружилин распорядился отвезти домой Федора в собственной кошевке, кто-то вызвался проводить его. Федор отказался от того и другого, заявил, что дойдет домой самостоятельно. И, выбравшись из толпы, пошел за ворота МТС.

* * * *

Федор шагал по темным, пустынным улицам не спеша, время от времени вытирая ладонью горячий, влажный лоб, и невесело размышлял, что и тут права она, Анна, чертова баба. Да, да, жалеет он обо всем! И что Кафтанов Михаил Лукич погиб безвременно, и что от богатства его один дым остался. Да, точит это его всю жизнь, как червяк точит дерево, как водяная капля точит камень-гранит. Точит, выедает в сердце самые больные места…

В первые годы после свадьбы Федор в этом себе не признавался. Что ж, думал он, не получилось и не могло получиться так, как он мечтал, потому что весь мир, вся жизнь взбаламутилась и перевернулась.

После гражданской с год покрестьянствовал в Михайловке. Весной двадцать первого посеял немного ржи, летом часто приходил на свою крохотную полоску, садился на краю березового колка, глядел, как колосится рожь, о чем-то думал, чувствуя, как чуть постанывает сердце, будто его мнет кто в кулаке. Вспоминались довольно обширные ржаные поля Кафтанова, его завозни, его заимка на Огневских ключах. Сейчас на месте дома лежит там, на берегу озера, груда обгорелых головешек.

Все сгорело — и заимка, и завозни, и сам Кафтанов. Все превратилось в кучу пепла. Так чего сожалеть? И сам он, Федор, чуть не сгорел в этой кровавой коловерти, чудом каким-то уцелел…

Однажды, когда сидел вот так же возле своего посева, подошла неслышно Анфиса. Она вышла за Кирюшку через полгода после женитьбы Федора, стала жить с мужем в уцелевшем доме Инютиных. Они тоже посеяли немного ржи рядом с Федоровой полоской. Пахали, сеяли в одно время, на виду друг у друга. Но вели себя как чужие, только здоровались холодновато.

Подойдя, Анфиса молча остановилась.

— Чего тебе? — спросил недовольно Федор.

— Ничего. Хоть поглядеть на тебя вблизи.

— На мужа надоело?

— Муж не заяц, в лес не ускачет.

Федор поднялся. Анфиса, стройная, крепкая, стояла, скрестив под грудью полные руки. В темных глазах ее плескалась жалость, будто она понимала, о чем думает Федор. Это выражение ее глаз вдруг растравило Федора, он раздраженно спросил:

— Чего надо, спрашиваю?

— Пришла глянуть — счастливый ли? Любишь ли ее… Анну?

— Без любви не женился бы.

— Нет, — мотнула она головой. — Нет… — Постояла, помяла в собственных ладонях пальцы, будто хотела обломить их, и, качнувшись на грудь Федору, зашептала сквозь слезы: — Что мы с тобой наделали-то? Что наделали!

Шепот Анфисы, ее полные слез глаза и вздрагивающие плечи разволновали его. Он погладил ее плечи, проговорил осевшим голосом:

— Ничего, ничего…

И, не говоря больше ни слова, они пошли в березовую рощицу.

Из лесочка возвращались поздно вечером, когда солнце, уже невидимое, окрашивало в багрово-красный цвет громоздившиеся на краю неба облака.