Веди свой плуг над костями мертвых

Этим мыслям мешал назойливый и неприятный голос ксендза Шелеста. Мне всегда казалось, что когда он двигался, его сухое, костлявое тело, обтянутое отвисшей, темной кожей, слегка шелестело. Его сутана терлась о штаны, подбородок о колоратку, хрустели суставы. Что же это за тварь божья, этот священник? У него была сухая, сморщенная кожа, казалось, везде ее многовато. Рассказывали, что когда-то он был тучным, лечился хирургическим методом, ему вырезали полжелудка. И с тех пор он очень похудел, может, поэтому. Создавалось впечатление, что он весь был из рисовой бумаги, из которой делают абажуры на лампы. Что он искусственное, пустотелое создание, к тому же, легковоспламеняющееся.

В начале года, когда я еще была в отчаянии из-за Девочек, ксендз посетил меня с колядой. Сначала зашли его министранты в белых воротничках, надетых прямо на теплые куртки, мальчики с красными щеками, которые лишали этих эмиссаров костела серьезности. У меня была халва, которую я понемногу подъедала, и я отломила им по куску. Они съели, спели какие-то песни, а потом вышли на улицу.

Ксендз Шелест появился запыхавшийся и размашистым шагом, не отряхивая ботинок от снега, вбежал в мою гостиную, прямо на ковер. Окропил стены, потупившись, произнес молитву, а потом быстро положил на столе образок и присел на краешек дивана. Сделал это все молниеносно, я и моргнуть не успела. Мне показалось, что он чувствует себя у меня неуютно и охотно бы уже ушел.

— Может, чаю? — нерешительно спросила я.

Но он отказался. Несколько минут мы просидели молча. Я видела, что его министранты перед домом играют в снежки.

Внезапно я почувствовала бессмысленную потребность прижаться лицом к его чистому, накрахмаленному широкому рукаву.

— Зачем плакать? — спросил он своим причудливым ксёндзовским сленгом, в котором вместо «лечить» говорят «уздоровлять», «творить волю» вместо «слушаться», «обогатиться» вместо «научиться», и так далее. Но мне даже это не мешало. Я плакала.

— Мои Суки пропали, — сказала я наконец.

Было это зимним полуднем, Мрак уже вливался сквозь маленькие окна в комнату.

Я не видела выражения его лица.

— Понимаю эту боль, — сказал он чуть позже. — Но это только животные.

— Это были мои единственные родные. Семья. Дочери.

— Не кощунствуйте, — отпрянул он. — Нельзя о собаках говорить, как будто это были ваши дочери. Не надо больше плакать. Лучше помолиться, это приносит облегчение в страданиях.

Я потащила его за этот красивый, чистый рукав к окну и показала на маленькое кладбище. Там теперь грустно стояли надгробия, присыпанные снегом; на одном из них горела маленькая лампадка.

— Я уже смирилась с тем, что их больше нет. Скорее всего, их застрелили охотники, знаете, отче?

Он ничего не ответил.

— Если бы я могла их по крайней мере похоронить. Как мне пережить траур, когда я даже не знаю, как они погибли и где их тела?

Ксендз беспокойно пошевелился.

— Животные — это не люди. Это грех, гордыня человеческая — этакое кладбище. Господь уделил животным место ниже, они служат людям.

— Скажите, отец, что мне делать? Может, вы знаете?

— Молиться, — ответил он.

— За них?

— За себя. Животные души не имеют, они не являются бессмертными. И спасены не будут. За себя молитесь.

Вот что мне вспомнилось, эта печальная сцена почти годичной давности, когда я еще не знала того, о чем узнала позже.

Служба продолжалась. Я села недалеко от выхода, возле третьеклассников, которые выглядели довольно странно. Большинство из них было переодеты косулями, оленями и зайцами. На них были картонные маски. Дети сгорали от нетерпения, ожидая своего выступления. Я сообразила, что спектакль покажут сразу после службы. Дети вежливо уступили мне место.

Поэтому я и сидела между ними.

— Что это будет за спектакль? — шепотом спросила я у девочки по имени Ягода из третьего «А».

— О том, как святой Губерт встретил в лесу оленя, — ответила она. — Я играю зайца.

Я ей улыбнулась. Но эта логика была мне непонятна: Губерт, еще не святой, был негодяем и повесой. Любил охотиться. Убивал. Однажды на охоте увидел на голове оленя, которого он хотел застрелить, крест со Спасителем. Упал на колени и обратился в веру. Понял, как тяжело грешил он до сих пор. С тех пор перестал убивать и стал святым.

Почему такой человек стал патроном охотников? Это все полностью лишено логики. Если бы сторонники Губерта решили подражать, должны были бы перестать убивать. А если охотники выбирают его своим патроном, то он является покровителем того, что было Губертовым грехом и чего он лишился. Следовательно, они выбирают его патроном греха. Я уже открыла рот и собралась было поделиться моими сомнениями с Ягодой, когда решила, что здесь не место и не время для дискуссии, тем более, что священник пел очень громко. Поэтому я только мысленно выразила предположение, что в данном случае желаемое выдают за действительное.