Ведьма в Царьграде

Извне все еще долетали пронзительные крики ведьмы. Потом их не стало слышно за возбужденным гомоном собравшихся, за привычным городским шумом.

Глава 8

Будучи по рождению греком, священник Григорий мог бы возликовать, что его пригласили в покои самого божественного императора. Не госпожу его Ольгу позвали, не кого-то из ее окружения, а именно его, скромного пастыря Божьего, какой много лет провел среди варваров, выучил их язык, стал, по сути, своим. Но все же своим он не был, как и не мог уже считаться своим в Византии. Может, поэтому Григорий не удержался и приподнял голову еще до того, как было дано повеление подняться с пола, на котором он и приведший его Агав Дрим распростерлись ниц в покоях базилевса, совершая положенную проскинезу[104].

Григорий увидел невдалеке от места, где они лежали, подол длинного одеяния базилевса, украшенный вышивкой в виде важно шествующих в ряд львов, мог даже заметить пальцы августейшего императора, выступающие из мягких кожаных сандалий. Что ж, Константин Багрянородный тоже человек, и ему вышагивать в сапогах в такую жару тоже не великое удовольствие. Хотя сейчас, когда над Константинополем опустилась ночь, было уже не так душно. К тому же от жары спасала мощная толща стен богатого покоя в Священном дворце.

– Подымитесь! – прозвучал спокойный и словно бы усталый голос.

Тучный Агав Дрим стал с кряхтением привставать. Выпрямился и Григорий. Увидел, как восседающий в удобном широком кресле базилевс сделал кистью жест, словно отсылая кого-то, и догадливый спафарий, не переставая кланяться, попятился к двери. Григорий же остался.

В покое кроме императора были еще три человека. По правую руку от него сидел патриарх Полиевкт. Григорий видел его седую пышную бороду, умные темные глаза, высокую черную скуфью с расширяющимся верхом. И первым порывом его было кинуться к владыке и просить благословения, но его остановил голос третьего из присутствующих, в котором священник узнал виденного ранее Никифора Фоку.

– Сколько лет вы провели в варварской Скифии, авва?[105]

То, что Никифор заговорил до того, как получил соизволение Константина Багрянородного, указывало либо на его непомерное влияние в кругу базилевса, либо на непринужденную обстановку в этом небольшом, но дивно роскошном покое. Григорий быстро замечал все: и устилающие плиты пола пушистые ковры, и облицованные белоснежным мрамором стены, мозаику под сводом в виде золотых звезд и луны на темно-синем фоне, обратил внимание и на выходящие в благоухающий сад полукруглые арки больших окон. Это был не официальный зал дворца, а внутренний покой – значит, не зря его привели сюда ночью и тайно, словно желая что-то вызнать без оглашения.

– Я пробыл на Руси немногим менее осьмнадцати лет, – смиренно поклонившись, отвечал Григорий. – Отбыл туда еще молодым миссионером, после того как меня, рукоположенного священника из обители Сергия и Вакха, отправили в те края нести язычникам слово Божие. И я никогда не чаял, что служба моя однажды увенчается такой наградой – лицезреть вблизи божественного базилевса и владыку Полиевта.

– Аминь. – Патриарх слегка улыбнулся и взглянул на императора.

Лицо Константина оставалось неподвижно, казалось спокойным и гладким, как мрамор. Базилевс так привык к этой маске церемониальной важности, что даже в непринужденной обстановке личных покоев сохранял выражение отстраненного величия. И все же в лице императора читалась мудрость прожитых лет. Константину было уже за пятьдесят, в его темных волнистых волосах и ухоженной бороде светлели нити седины, плечи были широкими, но какими-то поникшими. Гладкими, тоже будто изваянными из мрамора, были и его красивые тонкие руки, праздно лежавшие на подлокотниках, сделанных в виде круто изогнутых лошадиных голов.

Заговорил император сразу о деле. Сказал, что им отрадно, что их подданный смог стать приближенным архонтессы Эльги, что оказывает на нее влияние и надоумил прибыть в Константинополь, дабы выразить базилевсу свое смиренное почтение. Григорий хотел было вставить, что не только из почтения прибыла в Царьград его госпожа, но не смел перебивать августейшего, да и стоявший за креслом Никофора Фоки четвертый из присутствующих – невысокий юноша с воинской выправкой и ниспадающими на плечи кудрями – сделал предостерегающий жест, призывая к молчанию.

«Я совсем отвык от почтения к божественному, – подумал Григорий. – Наверное, я так долго находился близ великой повелительницы варваров, что сжился с более простыми отношениями, и нет во мне смирения перед императором Византии. Прости меня, Господи».

Он опустил голову, слушая слова базилевса о том, что Григорию бы следовало изначально отписать в Константинополь, предупредить о приближении флота архонтессы, что надо было объявить, что она заинтересована в христианстве и стремится понять веру…