Ведьмачьи легенды

Усевшись за отведенный лично ему столик в глубине залы (наблюдать за посетителями тут было удобней, чем посетителям наблюдать за ним, а Лютик уважал приватность, в особенности в отношении своей персоны), он дождался появления деловитого владельца, и, прежде, чем тот направится к девушке, тоже подозвал его жестом. Тот, с минуту поколебавшись, решил, что неизменная щедрость Лютика заслуживает расторопности.

— Эта… э… девушка, — лениво сказал Лютик, — я бы хотел пообедать без музыки…

— Сейчас попрошу ее отсюда, мэтр — виновато сказал хозяин, — господа за тем столиком тоже недовольны…

— Я бы предпочел заткнуть ей рот едой, — честно признался Лютик, — баллада, которую она исполняет… меня заинтересовала.

— Но господа… она же грязная, мэтр. Вы только посмотрите!

— Тогда занесите еду в мои апартаменты. Все, что я заказывал… в двойном размере. И скажите Матильде, пускай согреет воду.

Поскольку слова свои Лютик подкрепил более надежным аргументом, хозяин спорить не стал. У мэтра, в конце концов, могут быть свои причуды…

Девушка, однако, была слишком усталой, чтобы понять, чего от нее хотят, или напротив, слишком хорошо поняла, чего от нее могут хотеть. Одной грязной рукой она прижала лютню, другой — вцепилась в массивный табурет, с которого так и не пожелала встать. Хозяин, пытавшийся уговорить девушку подняться наверх как можно более незаметно, именно благодаря этому своему намерению оказался, как это всегда бывает, в центре внимания, и оттого покраснел, надулся, и стал действовать с большим напором, чем следовало. Тем более, девица, как выяснилось, оказалась с огоньком — гневно раздутые тонкие ноздри и яростно сверкающие из-под платка глаза обещали незапланированное развлечение всем собравшимся. Понятно было, что побродяжку выставят, и тем забавней было наблюдать, как именно это произойдет.

Лютик со вздохом встал, отодвинул тяжелый стул и в свою очередь двинулся к очагу.

Певица встала, отшвырнув табурет ногой. Лютню она бесцеремонно затолкала в заплечный мешок, а руку оставила держать заведенной за плечо, словно бы готовясь к броску. Что у нее там? Нож? Наверное, нож…

— Эй, — почтенный хозяин «Синего петуха» отступил, — полегче, ты…

Девушка оскалилась. Зубы у нее были мелкие и ровные. Слишком мелкие и слишком ровные. И очень белые.

— Только тронь меня пальцем, ты, грязный Dh’oine!

— Пойдем, — сказал Лютик мягко, — пойдем, Торувьель.

* * *

— Почему ты за меня вступился? — эльфка ловко и энергично разделывала огромный кусок истекающего соком мяса при помощи собственного ножа (это и вправду оказался нож, притом острющий)? — приятно видеть поверженного врага, да?

Здесь, в тепле и почти безопасности, она стащила платок, которым туго замотала голову, и стали видны ее уши — маленькие и острые.

Лютик на миг задумался.

— Если бы я сказал, что не враждую с женщинами… или что среди женщин у меня нет врагов… я бы соврал, Торувьель. Но бывают враги, и… враги. Считай, что во мне говорит… ну, скажем, расовая солидарность. Эльфийская кровь, знаешь ли, дает себя знать даже в восьмом колене.

— Да ладно! Нет в тебе никакой эльфийской крови, маленький Dh’oine, — Торувьель впилась в мясо острыми зубами. У людей не бывает таких зубов.

— Как?! — обиделся Лютик, — а красота? А сравнительно хорошая сохранность в сравнительно солидном возрасте? Разве я выгляжу на свои? Вот скажи?

— А какие твои? — равнодушно поинтересовалась Торувьель.

— Не скажу. — Лютик на миг замялся, потом вновь воспрянув духом, дернул себя за старательно подвитую прядку. — А кудри, в конце концов?

— Кудри как кудри. Как ты их завиваешь? Спишь небось в папильотках? А насчет эльфийской крови ты самочкам Dh’oine заливай, — Торувьель пожала точеными плечами, не переставая при этом резать мясо, — будто сам не знаешь, плодовитого потомства от людей и эльфов практически не бывает. Раз-два и обчелся…

— Слишком разная генетика, — согласился Лютик беззлобно, — но бывает ведь любовь. А любовь, Торувьель, это такое чудо…

— Сам-то ты веришь в то, что несешь?

— Нет, — признался Лютик, — но ведь это ничего не значит. Это не значит, что нет любви… Понимаешь, Торувьель… я ведь поэт. Бард. И если бы я не был циником, я был бы плохим бардом. Но если бы я втайне, Торувьель, в самом глубоком уголке своей циничной души не верил, что чудо возможно… я тоже был бы плохим бардом. Понимаешь?

— Понимаю, — Торувьель задумчиво кивнула и куском хлеба подобрала с тарелки остатки соуса, — а вон то — это что?

— Пирог. Называется мариборский пудинг… обед пастуха… как-то так.

— С чем?

— С почками. Почками, луком… морковью.

— А, ну хорошо. Готовить вы, Dh’oine, умеете… иногда. То есть, не так плохо, как можно было ожидать.

— Научились. За столько-то лет.

— Это за сколько-сколько? Какие-то жалкие…

— Ну значит, мы тем более… одаренные… раз быстро научились. Знаешь, Торувьель, там есть горячая вода. В лохани. Я могу выйти. Если хочешь. Посидеть в зале.

— Я знаю вашу пословицу про бесплатный сыр и мышеловку.