Ведьмин ключ

Тик-так, – мерно, с достоинством, отстукивали ходики. Скоро в окнах домов заполыхало от зари, потом косые лучи солнца мазнули по крышам, вызолотили голубей, подсекли торчком стоящие над трубами дымы, и они качнулись, закучерявились: потянул с реки утренний недолгий ветерок. Над фабричной котельной вспух белый шар пара, и, казалось, заголосил он, а не та медная штуковина, что зовётся гудком. Высокий, требовательный звук ударил в голубой купол неба, шарахнулся от него вниз и накрыл призывающим рёвом дома посёлка. Захлопали двери, калитки, в улицах, по утреннему гулких, бухал топот многих ног. Люди шли на фабрику. Шёл и Котька. В ряд долгих военных дней вставал новый. Он начался здесь и шагал в глубь России, оповещая о себе утренними гудками заводов и фабрик, – многотрудный день конца лета тысяча девятьсот сорок третьего года.

Здоровье Устиньи Егоровны не улучшалось. Есть она не могла, только глотала жидкое, и то с трудом. Врачи рекомендовали ей молоко. А где его взять? В посёлке только у двух хозяев были коровы, да и те даже в летнюю травостойную пору молока давали мало. Имели коровку и Мунгаловы, но у них детворы мал мала меньше, им самим не хватало. Старшенькая дочка Мунгалихи, Зинка, водила бурёнку на поводке, как собачонку, кормила травой у заборов, на картофельных межах, а от такого корма молочная река не побежит. Был выход – возить со спиртзавода барду и поить ею корову, но сама Мунгалиха не могла, еле ковыляла на больных ногах, старик тоже едва выползал на завалинку, а муж там, где все – на фронте. Вся надежда была на двенадцатилетнюю Зинку. Если приспособить двухколёсную таратайку, сверху примостить бочку, впрячь корову да помогать ей тянуть этот груз, можно было неплохо и подкормить корову. В помощь Зинке, вернее – главным возчиком, решено было нарядить Котьку.

Осип Иванович с этим предложением и сходил к Мунгалихе, договорился. В день наладил таратайку, умостил сверху двухсотлитровую бочку с крышкой, завёл в оглобли бурёнку, запряг честь честью. Прежде чем трогаться опробовать, закурил. Котька видел: ему, бравшему призы за джигитовки, горько хомутать корову. Дымокур щурил глаза от дыма, перебрасывал цигарку из одного угла рта в другой, мял лицо в горестной улыбке.

– Будет возить, – заключил он. – Только подковать.

– Как это подковать? У неё копытце раздвоенное, – возразил Осип Иванович. – Она идёт, а они растопорщиваются, чтоб сцепление с землёй было.

– Цапление! – Дымокур хмыкнул. – Кем она там цапляет? Шипы надо!

– Говорю – копыто раздвоённое! – Осип Иванович показал на пальцах. – А подкова их сожмёт. Да она и не пойдёт, сжамжись-то! Это ж природа у них такая. Попробуй подкуй! Посмотрю, как ты на ней поскачешь, казак, ёс кандос!

– Дак подкову-то надо специальную! – стоял на своём Дымокур. – Раздвижную придумать!

Осип Иванович сердито сплюнул, ткнул повод Котьке:

– Давай объезжай! Пойдёт и так.

Мунгалиха со страхом слушала их разговор.

– Ну, язви вас совсем! – наконец обрела она дар речи. – Ты чо придумываешь, чёрт плешивый? Корова в подковах – это где видано? Срамота-а!

То, что Котька будет возить барду на корове, смущало его, и жалко было бурёнку. Бочка огромная, ещё надорвётся и совсем не станет давать молока. С Мунгалихой порешили так – за каждую ездку по литру.

С этого дня декалитры, очереди за талонами на барду, горы золотистой мякины, медленно уползающая назад дорога, протестующий от насилия мык коровы стали сниться Котьке. Постепенно, сначала полбочки, потом треть, наполнял он парной бардой под брезентовым отвесно висящим рукавом, сверху засыпал мякиной, плотно накрывал крышкой и под злые, нетерпеливые крики: «Отъезжай! Что вошкаешься, раззява!» – по колено в луже, кисло пахнущей хлебом, тянул прочь бурёнку, освобождая место следующей повозке или машине. Уже на сухом месте он впрягался в лямку, приделанную к оглобле таратайки, и, надрывая жилы, помогал корове выбраться в горушку на ровную дорогу. Сзади, упираясь тонкими руками в бочку, толкала, вихляя худеньким телом, чёрная, как уголёк, Мунгалова Зинка.

Оставалась неделя до занятий в школе. Дни стояли погожие, ботва на картофельных полях начала жухнуть, густую листву деревьев редкими проплешинами тронула желть. В один из таких дней Котька с Зинкой подъехали к спиртзаводу, встали в хвост длинной очереди. Рассудительная Зинка подёргала носиком и сказала свою обычную фразу:

– Хлеб здря переводят.

Зинка не представляла, зачем, когда хлеб выдают строго по карточкам, его надо переделывать на что-то другое. И напрасно Котька втолковывал ей, что спирт нужен фронту для медицинских целей, лечить раненых, давать в окопах солдатам, чтоб не мёрзли, Зинка тоскливо гнула своё:

– Лучше бы хлеба больше давали.