— В прошлом ты со мной поступал очень и очень нехорошо, дорогой мой, но моя философия — восхитительная смесь того, что практиковалось в Сибарисе, [77]с тем, что проповедовал непревзойденный Зенон; [78]иными словами, я готов поселиться в бочке Диогена, но при этом по-прежнему восхищаться ароматом розы и вкусом персика, — хрипловатый голос гипнотизировал, манил Роберта, подобно песне сирен. — Как в любом человеке, во мне слилось женское и мужское. Меня может переполнять ненависть, но, являясь ценителем девичьих алых губ и смеющихся глаз, в первую очередь, я имею в виду Майру, я также могу и простить тебя, дорогой мой Кеан…
Тут Роберт пришел в себя.
— Ты, хам белолицый! — прорычал он сквозь стиснутые зубы и, сжав кулаки, обошел стенд. — Как ты смеешь стоять здесь и насмехаться надо мной.
Феррара вновь отошел за витрину, поставив препятствие между собой и Кеаном.
— Погоди, дорогой мой, — спокойно сказал он. — Что ты сделаешь? Веди себя прилично, голубчик; помни, стоит мне позвать смотрителя, тебя с позором вышвырнут отсюда.
— Богом клянусь, я тебя задушу! — хрипло рыкнул Роберт, бросившись за Феррарой. А тот с проворством, способным принести победу даже в схватке с силачом, вновь скрылся с другой стороны стенда.
— Ах, как ты горяч, Кеан, — насмешливо бросил он. — Сложно не догадаться, что спокойно с тобой дело не обсудишь. Так что, смотрителя позвать?
Кеан судорожно сжал кулаки. Даже затуманенным яростью разумом он понимал, что здесь он бессилен. Нельзя напасть на Феррару прямо в музее и удержать против его воли. Феррара просто обратится к властям, и Роберт потерпит полное поражение. И вот, стоя у витрины с поддельным кольцом, Кеан метал пылающие взгляды на заклятого врага, который столько раз тайно преступал закон, но которого этот закон теперь защищал. Феррара вновь заговорил тем же хрипловатым мелодичным голосом:
— Жаль, что ты не хочешь внять голосу рассудка, Кеан. Я бы о многом поведал тебе, а я знаю массу интересного. Я же в некотором смысле весьма одарен, так ведь, Кеан? Иногда могу довольно четко вспомнить подробности своих предыдущих воплощений. Видишь ту жрицу, что лежит в соседнем зале прямо у двери? Помню, встречал ее, когда она была совсем юной; какая же это была красавица, Кеан. Вспоминается мне одна ночка на берегу Нила… но я вижу, тебе не терпится уйти! Если не могу быть ничем полезен, давай попрощаемся…
Он повернулся и направился к двери. Роберт бросился за ним, но неожиданно Феррара побежал через Египетский зал и почти мгновенно скрылся на лестнице — преследователь даже не успел сообразить, в чем дело.
Когда Феррара исчез за углом, Кеан заметил, что что-то упало. Он подошел, наклонился и поднял предмет — плетеный шелковый шнур около трех футов [79]длиной. Он не стал его рассматривать, а просто сунул в карман и помчался вниз по ступеням вслед за убегающей фигурой. У подножия Роберта задержал полицейский, схватив за руку. Кеан удивленно остановился.
— Должен попросить вас назвать свое имя и адрес, — сухо сказал констебль.
— Ради всего святого, за что?
— Поступила жалоба от джентльмена…
— Бог ты мой! — воскликнул Роберт и протянул визитку. — Это он надо мной подшутил. Мы хорошо знакомы…
Полицейский подозрительно смотрел то на карточку, то на Кеана. В конце концов внешность последнего расположила стража законности — или мнение его изменилось в лучшую сторону не без помощи полукроны, быстро перекочевавшей из руки нарушителя в его руку.
— Все в порядке, сэр, — сказал он, — это меня не касается. Вас он ни в чем не обвинил, а лишь попросил проследить, чтобы вы не преследовали его.
— Ясно, — раздраженно огрызнулся Кеан и бросился по галерее, все же надеясь догнать Феррару.
Но, как он и опасался, Энтони воспользовался задержкой и сбежал. Его нигде не было видно. Кеану ничего не оставалось, как поразмышлять, чем он рисковал, идя на встречу в Египетском зале: в том, что все было подстроено, он даже не сомневался.
Погруженный в раздумья, Кеан спустился по лестнице музея. Мысль о том, что они с отцом много месяцев искали этого негодяя, поклялись убить его как бешеного пса, и о том, что он, Роберт Кеан, стоял с Феррарой лицом к лицу, говорил с ним, а потом отпустил на все четыре стороны, сводила с ума. Хотя в тех обстоятельствах мог ли он поступить иначе?
Не заметив, как прошел по лондонским улицам, молодой человек неожиданно для себя оказался под аркой, ведущей во двор его дома; в дальнем углу в тени платана, там, где старенькая лестница с истертыми железными перилами да стеклышки в окне юридической конторы навевали мысли о Чарльзе Диккенсе, он остановился, изумленный. Его поразило, как в мире, где живет и процветает Энтони Феррара, может быть такой покой и тишина.