Ведьмины круги

Тут мы пришли к Инягину. Девчонки стали готовить бутерброды в кухне, наш спец по року запустил музыку, а я, признаться, физически не приспособлен к громкой музыке – плохо ее переношу. Я рассматривал корешки книг в «стенке», как вдруг увидел в стекле, что Марьяна вошла в комнату, и обрадовался. В это время выстрелила пробка. Инягин разливал шампанское, а оно не хотело вмещаться в фужеры, вылезало пеной на стол.

– Девчонки! – орал Инягин. – На минутку сюда! «Поднимем бокалы, содвинем их разом!» Ура!

Визг, писк, звон стекла, и тут у самого своего плеча слышу спокойный голос Марьяны:

– Я тебе хочу что-то сказать. Выйдем на балкон.

– Выйдем, – согласился я, и почему-то учащенно забилось сердце.

Мы выпили шампанское, оно щекотало горло, и пока мы шли к лоджии, мне вдруг все представилось немного в ином свете. Что ж с того, если она путала свои мысли и чужие? И украшение, спрятанное в столе под газетой вместе с фотографией отца (если даже, допустим, она его брала), было для нее символом другой жизни, частичкой красивой и счастливой, как она думала, женщины, моей матери. Что-то такое я почувствовал, приблизительно такое. И жалость с нежностью снова потянули меня к ней, еще больше потянули. Это была моя девушка, земная, несовершенная, и я сто лет не видел ее, не прикасался к ней. Сегодня наша ночь, а утром мы вместе встретим солнце.

Лоджия была захламлена пустыми банками, бутылками, лишним в квартире. У решетки – зеленая дружная поросль помидоров. Ветерок шевелил тюлевую занавеску со стороны комнаты. Я закрыл дверь и дотронулся до мягких блестящих колечек волос, положил руку на ее талию. Я не собирался этого делать, но опять начался магнетизм. Щека у нее была прохладная и упругая, а лицо Марьяна все-таки отвернула от моих губ.

– Ты назвал меня дрянью.

Я почувствовал, что краснею. Совсем не собирался просить прощения, наше прощение должно было быть обоюдным.

– Ты не можешь представить мое тогдашнее состояние! – волнуясь, стал оправдываться. – Но ведь все кончилось? Все плохое…

Она оторвала от себя мои руки и отошла в конец лоджии, а я опустился на посылочный ящик.

– Ты обманул меня! – жестко сказала она.

Вот те раз! Я даже попробовал ухмыльнуться и перевести все в шутку. Наверное, надо выдержать эту дурацкую театральщину, чтобы помириться. А еще мне вспомнилось ее смешное: «Низко подглядывать!»

Марьяна зачем-то стала рассказывать, как в детстве вскрыла елочный картонаж – Деда Мороза. Она думала, уж если в хлопушках есть сюрприз, то в мешке Деда Мороза обязательно спрятан подарок. Разодрала его и, разумеется, ничего между двух картонных половинок не обнаружила. Тогда она разорвала мешок у ватного Деда Мороза и снова ничего не нашла. Тогда она стала бить стеклянные игрушки с елки, просто от злости, потому что обманули. А потом били ее за это.

– Ты сам дрянь! – четко выговорила Марьяна. – Дед Мороз!

Глаза у нее стали как из жести. Она не мириться пришла. Она ненавидит, она убить меня готова. И тут я испугался.

– У меня такое произошло весной… – залепетал я. – Ты же не знаешь, что со мной случилось!

Она не слушала.

– Решил, что со мной можно все продолжить? А завтра заорешь, что я потаскуха?!

– Что я сделал тебе? – Голос у меня дрожал.

– Не понял? Жаль.

– Подожди, – униженно просил я, – мне нужно тебе объяснить. Мы не можем расстаться так…

Марьяна оттолкнула меня, ударила по руке, когда я хотел задержать ее, и, прямая, непреклонная, прошла мимо меня, мимо суетящихся в комнате ребят, а через минуту я увидел, как она появилась из подъезда и, какая-то сжавшаяся, сгорбленная, почти бегом направилась через садик.

Инягин похлопал по плечу:

– Что она от тебя хотела? Она вообще странная девка.

Я тихонько выскользнул из квартиры, осторожно прикрыл дверь. Марьяны уже не было, да и догонять ее было бессмысленно.

Я бежал по городу. Как буйно цвела во дворах сирень и как одуряюще пахла! Городской сад весь светился сиренью. Она здесь всех оттенков – от розового до синего. Я сел на скамейку и закрыл глаза. Было часов десять вечера. В саду играл духовой оркестр, и везде слышались голоса и смех. Кто-то хотел занять скамейку, не увидев меня из-за сирени, ойкнул, фыркнул. Засмеялись и ушли.

Запах был невыносим, сильный и томный. Надо мной висели отцветающие кисти сирени. И я недоуменно подумал, что в полном праздничном цветении уже есть все, включая сладостный запах тлена.

Сколько потерь за последнее время! А что найдено?

Мне ничего не оставалось делать, кроме как пожитки сложить и уехать отсюда. Но как быть с Динкой?

Я должен решать свою судьбу. При чем здесь собака? Неужели ради собаки ломать жизнь? Мне было тошно на нее смотреть. Динка это чувствовала, ходила с виноватым видом. В это лето я узнал, что такое бессонница.

Откуда Динка свалилась на мою голову? Это ужас какой-то! Я ненавижу себя. И всех. И собаку. Я хочу ее предать. А иначе мне придется предать самого себя, свои мечты, свое будущее. Разве это равнозначные вещи?