Ведьмины тропы

Вехотка укутывала ее левую руку, ненадежно защищая от шипов, правая ловко срывала ягоды. Те падали в глубокую бадью. Собирать и собирать Нютке до самого вечера: тетка велела обобрать все кусты. А сколько их! Весь палисад в колючих зарослях крыжовника, точно нарочно развели, чтобы девок-прислужниц мучить.

В животе заурчало, булькнуло, Нютка отправила в рот две ягодки и вздохнула. В доме стоят накрытые столы, кутья и тонкие, словно паутинка, блины, щедро смазанные медом, – дядька умер накануне Медового Спаса[108]. Утром она наелась их вволю: после того разговора тетка подобрела к ней, глядела без прежнего ехидства, будто он как-то сроднил их. А может, так оно и было.

Ягодник широкой полосой охватывал дом от крыльца до сенника, и Нютка порой вытягивала шею, чтобы поглядеть, кто явился в дом, что за колымага остановилась перед крылечком. Глянь, остановился добрый конь и всадник похромал к крыльцу, и что-то в сердце ее ворохнулось.

Если бы знала она, что ее ждет, бежала бы со всех ног отсюда, затаилась в самом глухом месте, меж заборами, в кустах тальника и черемухи, да сидела бы три дня и три ночи, никому на глаза не показываясь.

Да только не дано знать об этом – даже тем, кто чует больше прочих.

* * *

И половины бадьи не собрала Нютка – много ягод спелых передавила пальцами да сразу в рот голодный отправила, – когда прибежала одна из теткиных прислужниц, ровесница, сказала громко, для порядка:

– Василисой Васильевной велено прийти тотчас. – И тут же прыснула в ладошку и прошептала так, точно радость прилетела к ней: – Батюшка за тобой послал. Нютка, счастливая ты!

Обе схватились за руки и закружились, запели дружно: «Ой, счастливая да счастливая», а колючие ветки тут ухватили их за подолы, оборвали пляску.

«Батюшка, матушка… Домой, домой. Счастливая!» – повторяла Нютка.

Раз, два, три – перепрыгнула ступеньки.

Сени, еще одни – и вот она, горница, где принимают гостей. Смурная тетка, при ней старухи-плакальщицы и…

– Третьяк! – завопила Нютка и подскочила к нему. Обнимать не стала, но застыла рядом – взбудораженная, с растрепанными косами (платок потеряла где-то в ягоднике), небесно-синими глазами и порхающими в воздухе руками, но долго стоять не смогла и закружилась на месте, забыв про строгую тетку и поминки.

Ее, конечно, одернули, сказали про неподобающую радость, велели собирать вещи («Помни, вовек обязана мне за приют и помощь»), а Нютка побежала, задирая подол до коленок, влетела в постылую клеть, где провела столько тревожных ночей, увязала все в котомку, оставив потрепанные рубахи, данные теткой, – дома ей тряпье ни к чему. Подумав мгновение, уложила и пряности, привезенные братцем Митей, дар от чистой души.

Оглядела клетушку, села на прощание, расцеловала девок-прислужниц, что пришли попрощаться шумной гурьбой. Спустилась по скрипучей лестнице – казалось, и та с ней ворчливо прощалась. Поклонилась поясно иконам, без особой охоты – тетке. Да ей и не до того было: в дом пожаловали новые гости засвидетельствовать почтение вдове Митрофана Селезнева.

* * *

Не знала, не ведала Нютка: тетка Василиса сразу почуяла в посыльном что-то темное – то ли глаза бегали, то ли говорил дерзко, с вызовом, в коем не было никакой нужды.

Почуяла… Да только рада была избавиться от Оксюшкиной дочери, что чуть не увела внучкиного жениха, что лезла своим любопытным носом всюду. Говорила недавно с ней, словно со своей, родной, делилась вымученным и выстраданным за многие годы. А такое надобно при себе держать.

Когда хромой казак уводил за собою Нютку, Василиса дочь Василия открыла уже рот, чтобы забрать ее, оставить в своем доме, потребовать письмеца, расспросить с пристрастием посыльного да посадить в чулан… Но подавила в себе то желание. Продолжила долгие беседы с выражавшими соболезнования, вела за сына Митю переговоры, отыскала покупателя на тридцать бочек солонины.

О племяннице вспомнила лишь перед сном, расплетая косы. Вспомнила синие глаза, упрямство, дерзкий язык и вознесла благодарность Богородице.

Верно поступила. От слабости рождаются лишние хлопоты.

* * *

– Матушку мою выпустили из обители? А как батюшка? А Феодорушка? – Нютка сыпала вопросами, с трудом поспевала за Третьяком, – хворая нога не мешала тому быстро идти по неровным мостовым Великого Устюга.

Он буркнул нечто вроде: все живы-здоровы, и Нютке вдруг захотелось убежать. Скрыться в одном из узких переулков, точно проворной кошке. Но прогнала она прочь глупую детскую мысль, шла вслед за ним к постоялому двору.

– А письмецо батюшка написал? – вновь спросила Нютка, и Третьяк ничего не ответил.

Город пустел. Колокола созывали на вечернюю службу, сегодня будут освящать мед и плоды. Нютка вздохнула – она и не попадет сегодня в храм, – перекрестилась на бегу и прошептала молитву заступнице святой Сусанне.

Постоялый двор оказался скудным, покосившаяся изба да косой забор. Два парня поглядели с любопытством на Нютку, один из них прицокнул языком, и ей было то приятно.