Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)

Мухи рождаются прямо у него в утробе, и не сотнями, не тысячами — мириадами. Сперва они выбираются через горло — несчастный воет, рычит, плачет. Иные пытаются стискивать зубы, но делается лишь хуже — мухи через нос и уши лезут. На следующий день он уже и кричать не может, горло ободрано начисто, разве что сипеть в силах. Живот его надувается больше и больше, делается как пивная бочка. Там уже не просто мушиный вывод, там целая блядская фабрика, работающая без перерывов, целый блядский мушиный сонм.

Мухи нетерпеливые твари, они не любят сидеть в тесноте. Когда горла становится мало, они ищут себе новые ходы. Любые отверстия, что есть в человеческом теле. Вырываются наружу, покрытые медом и кровью, свеженькие новорожденные мушата, и летят прочь от своего опостылевшего улья, к новой жизни. А улей все раздувается и растет, пухнет, как на дрожжах, только кожа трещит, натягиваясь, точно барабан. Все его тело разбухает, бурлит на костях, и внутренности ходуном ходят, а еще звук…

Этот звук, который тебе никогда не услышать — жужжание миллионов мух, распирающих тело… Ах, блядь, рассказываю, а сам вспоминаю несчастного Артура. Как он воет, разбухший, точно утопленник, к дереву привязанный, похожий не то на гриб, что на деревьях растут, не то на улей, а из глазниц его и рта разорванного тучи мошкары выбираются и жужжат, жужжат, жужжат…

Мы с перепугу залп из мушкетов по нему дали, думали облегчить мучения. Да только хуже сделали. Лишь проделали новые отверстия в этом мушином царстве, такой гул поднялся, что хотелось себе уши проткнуть нахер… Что нам оставалось? Ведь не из пушки же его расстреливать? Облили мы бедолагу ламповым маслом из бурдюка, да и чиркнули кресалом… Ох и картина это была, херов ты заморыш. Объятый пламенем Артур, вопящий от боли, плоть его пузырится, охваченная огнем, и лопается, а из брюха наружу хлещет наружу огненный фонтан сгорающих мух…

Бедный Артур. Отчаянный был рубака и балагур, настоящий солдат, а умер так, что даже семье скорбящей не расскажешь.

Вторым был Феликс-Блоха. Тоже все по-глупому вышло, да так оно всегда и бывает — по-глупому. Здесь, в Саксонии, ты можешь быть трижды мудрецом, а оказавшись в этом гнилом болоте вдруг возьмешь и учудишь какую-нибудь глупость на ровном месте. Точно это болото у тебя мозги медленно выпивает…

Феликс от скуки и безделья занялся фортификационными работами. Всегда к этому делу тягу имел, ну и увязался за саперами нашими, карту минных полей составлять. Что было дальше, мы сами толком не поняли. То ли ручей почву подмочил и часть наших собственных мин вынесло туда, где их быть не должно было, то ли это сиамцы под покровом ночи их нарочно перенесли, но… Короче, наступил он на одну из них. Услышал хруст под сапогом, недоуменно покосился на нас, верно, сам сразу не понял, что к чему.

Это была не ветка и не кость. Это была маленькая фарфоровая плошка, присыпанная землей, внутри которой был заперт демон — мелкий адский дух. Мы, бывало, такие плошки тысячами вокруг города рассыпали, листвой прикрывая…

Феликс секунду или две смотрел на раздавленную плошку, потом вдруг взвизгнул. То ли почувствовал что-то, то ли сообразил. А в следующий миг его вздернуло над землей, будто бы невидимыми силками. Он забился в воздухе, отчаянно голося, а кираса на нем стала вдруг сминаться, вдавливаясь внутрь, мы слышали, как трещат его ребра. И сам он тоже стал… вдавливаться, что ли. Сжиматься. Знаешь, как хлебный мякиш, который катаешь в ладонях от скуки. Железо, ткань, плоть… Демон стиснул его с такой силой, что превратил в ком мятого железа, фаршированного мясом, размером с мяч. Обер-артц наш потом его расковырял — из интереса, должно быть, так не нашел ни единой целой кости. Только горсть погнутых пуговиц.

Тоже паскудная смерть, но хоть быстрая, солдатская. И в высшей степени дурацкая.

У нас в ту пору отчего-то по большей части именно дурацкие смерти и случались. Смешно сказать, больше всего таких смертей было не в те дни, когда сиамцы нам ад кромешный устраивали, бомбардируя город из всех пушек, что у них остались. И не в те, когда они насылали на нас полчища своих сиамских демонов, отчего улицы иной раз пылали. Нет, больше всего смертей выпадали на периоды затишья. Мучимые тревогой и бездельем, не имеющие занятия, иссушенные опиумом, мы зачастую творили такие глупости, которых сами от себя не ожидали — и расплачивались за них. Обязательно расплачивались.

Следующим был Хази, хоть и дотянул до декабря. Он всегда счастливчик был, наш Хази, за то и любили. За два месяца в Банчанге его шляпу трижды пробивало сиамской пулей, на нем — ни царапины. Вендельфлюгель, в котором он летел из Районга, как-то раз не долетел до места, рухнул с высоты в три полных руты — демоны в полете озлились настолько, что сожрали возницу и друг друга — все, кто летел с ним, или разбились всмятку или переломали руки-ноги, Хази же шлепнулся в грязь, точно в перину, и уцелел. Черт, он и кости, не глядя, метал так, что самого Сатану обыграл бы.