"Ведро незабудок" и другие рассказы

И опять я не нашел что сказать. Извинился и побрел, отчаянно ругая себя. Когда не надо — балагур, а тут женщина явно нуждается в общении и теплом слове. Но что скажешь? С чего ни начнешь — одна неловкость. Начать расспросы о болезни ребенка? Произносить легковесные слова утешения? Как построить беседу, чтобы не ранить ее?..

Стыдно признаться, но меня смутило еще одно обстоятельство: она была красива. Не в современном понимании, совсем не то, что смотрит на тебя из каждого ларька с глянцевых журнальных обложек, а той благородной красотой, являвшей до недавнего времени женский идеал. Она была стройна, с копной светлых волос, забранных вверх в старорежимную прическу. Продолговатое лицо, немного длинноватый нос. Большие роговые очки совсем не портили ее. Наоборот — придавали некое качество: то, что у мужчин называется солидностью. Но в ней не было никакой солидности из-за постоянной улыбки. Очки, прямая спина, высокая прическа — она могла бы сойти за директрису института благородных девиц, если бы не эта улыбка. Она улыбалась, словно просила прощения у всех встречных за то, что у нее такой ребенок. Если внимательно рассмотреть ее черты по отдельности, а потом попробовать собрать их воедино, то должно было получиться очень строгое лицо. Либо что-то вроде лика античной богини. Но получилось нечто нежное, робкое и даже детское.

Возраст ее определить было трудно. Ей могло быть и сорок пять, и пятьдесят пять. Но больше всего поражали ее глаза. За стеклами очков они казались бездонными — словно два синих озера, рассматриваемые в окуляры бинокля.

Я боялся беседы с ней. И, завидев ее издали, стал обходить ее стороной. Не знаю, как далеко она видела в очках. И замечала ли мои обходные маневры. Иногда, когда она поворачивала лицо в мою сторону, мне казалось, что она видит меня. И я опускал глаза, притворяясь, что внимательно смотрю под ноги. Иногда, стараясь остаться незамеченным, наблюдал за ней. В какой-то момент она стала снимать своего Семушку с коляски и, поддерживая его за обе руки, помогала ему делать первые шаги.

Через год они гуляли без коляски: медленно проходили небольшие расстояния от одной скамейки до другой. Семушка с трудом передвигал ноги, подрагивая всем телом. Добравшись до очередной скамьи, они садились и подолгу отдыхали. Она что-то рассказывала ему, прижимая его к себе. Во время одной такой прогулки я буквально столкнулся с ними. Шел о чем-то размышляя, пока не оказался в двух шагах от них.

Она взглянула на меня все с той же улыбкой и, как будто продолжая только что прерванную беседу, радостно сказала: «Какое счастье, что в нашем парке есть скамейки».

— Да, действительно, — поддакнул я и неожиданно для самого себя сел рядом с ними. — Не возражаете, если я посижу с вами?

— Ну что вы. Я рада. И Семушка рад. Правда, Семушка? — Она наклонилась над мальчиком и поцеловала его в висок. Тот сидел, безучастно глядя перед собой.

— Какая красота, — вздохнула она и посмотрела мне в глаза.

Я отвел взгляд и поддакнул. В ее бездонных глазах было что-то завораживающее. Мне было неловко, словно я обманывал ее.

— А как хорошо, что рядом Нева. Я не смогла бы жить в другом районе. Скоро листья станут золотыми. Вы любите осень? — неожиданно спросила она.

— Наверно, нужно ответить: «Да, очень люблю». И тут же добавить: Пушкин не зря любил «пышное природы умиранье».

— А, вы, наверно, поэт. Я так и думала.

— Нет, сударыня, прозаик. Страшно прозаическая личность.

— Неправда, вы себя не знаете. Либо кокетничаете.

— Нет, правда. Я люблю лето. Люблю купаться в море. Что может быть прозаичнее! Теперь еще и для многих наших земляков эта проза стала недосягаемой.

— У лета своя поэзия. Только современные передельщики мира сделали ее слишком буржуазной. Из детской радости поплескаться в воде сотворили идола. Солнце и море превратили в какие-то культы Ярилы и Посейдона.

— Хорошо сказано. Вы, наверно, поэтесса, коли чувствуете собратьев по цеху.

— Нет. Я простая школьная учительница литературы. Сама писала стихи лишь в ранней юности. Но я чувствую людей. И знаю, почему вы целых три года не решаетесь заговорить со мной. Я даже знаю, что вас зовут Александром.

При этих словах мне стало не по себе. Я посмотрел на нее и не успел открыть рта, как она, звонко засмеявшись, добавила:

— Я это точно знаю.

— Понятно, — промямлил я. — Литературу вы преподавали в школе. Но не в простой школе, а школе КГБ.

Она еще звонче рассмеялась.

— Я видела вас в лавре. 12 сентября и 6 декабря. В дни памяти Александра Невского. А коль скоро

в другие воскресные дни вы в лавру не ходите, стало быть, вы именинник и Александр — ваш святой. Так что никакой вы не Эдуард.

— Почему Эдуард?

— Сама не знаю. Первое пришедшее на ум имя, которое никак вам не идет. Так что, Александр, позвольте представиться: я Ольга.

— Могли и не представляться. Вас никак иначе и не назовешь.

Я почему-то был уверен, что ее зовут именно Ольгой. Хотя она могла быть и Александрой и Елизаветой. В профиль она немного походила на императрицу Александру Федоровну.

— И вы регулярно ходите в лавру?