"Ведро незабудок" и другие рассказы

Отец Николай засмеялся: «Так у меня именины или похороны?» Елена смутилась и стала доказывать очевидную истину о том, что нет для христианина большей награды, чем Царство Небесное.

Ее муж вздохнул: «Вот так всегда. Начнет за здравие, а закончит за упокой». Сказал он тихо, но его все услышали. Елена снова принялась оправдываться. Тогда второй именинник произнес: «О смерти нужно думать. Даже во время пира. Помни последняя — и вовек не согрешишь. Мы ведь все покойники. Только в отпуску. У одних большой отпуск, у других короткая увольнительная». Все затихли. Тишина продолжалась несколько минут. Всем стало неловко. И хотя рассуждения молодого монаха были верны, но прозвучали они совершенно некстати. Радостного настроения как не бывало. Ситуация усугубилась тем, что тишину нарушила до той поры молчавшая Глафира — большая любительница поговорить о конце света и масонском заговоре. Она стала перечислять известные всем признаки кончины мира и с какой-то нездоровой страстностью заговорила о смертных грехах. Особенно негодовала она по поводу повсеместного разврата. Это было уже чересчур. Отец Николай попытался прервать ее, но ему это не удалось. Глафира расходилась все больше и больше. Воодушевившись до зела, она с жаром начала проклинать масонов.

— Ты только на гору не смотри, — посоветовал ей староста Геннадий.

— Это почему же? — Глафира прервала монолог и уставилась на Геннадия.

— Да ты посмотри! Это же не гора, а чистый масонский треугольник.

Раздался смех. Глафира гневно задышала и уже готова была продолжить, но отец Николай встал и решительно произнес: «Всё, Глафира. Сегодня не ты именинница. Давайте послушаем отца Ме-фодия».

Все повернулись к отцу Мефодию. Тот не заставил себя упрашивать: оглядел застолье, перекрестился и тихо произнес: «Если позволите, я не буду вставать». Все позволили: «Разумеется, батюшка. Не вставайте».

— Как вы думаете, обидчивость большой грех?

— Может, и большой, но не смертный, — кокетливо ответила Елена.

— А вот для меня это был грех очень серьезный. Я с детства был ужасно обидчив. Обижался по поводу и без повода. Услышу что-нибудь обидное — и словно кипятком сердце обдали. Боролся я с этим изъяном всю жизнь. Да так до конца и не одолел его. Поэтому на исповеди я всегда спрашиваю, не таит ли кающийся на кого-нибудь обиду.

— А вы, батюшка, Глафиру поисповедуйте. Вон как она надулась, — засмеялся Геннадий.

— Сам исповедайся, — огрызнулась Глафира.

— Прекращайте, — стал урезонивать их отец Николай. — А то придется разойтись. Продолжайте, батюшка, — обратился он к отцу Мефодию. Отец Мефодий добродушно улыбнулся.

— Это будет не тост. Я расскажу вам историю почти святочную. Вы увидите, как важно исповедовать даже не очень страшные грехи, не то что смертные. И как один раскаянный грех может повлечь за собой целую цепь благих последствий и даже предотвратить действия, которые могли бы привести ко многим жертвам.

В начале девяностых я получил назначение в небольшой сибирский город. Население в нем было пролетарское: работали на шахтах и на химическом комбинате. Отношение к православной вере народ демонстрировал по-коммунистически: либо откровенная вражда, либо полное безразличие. Мне с большим трудом удалось зарегистрировать общину из старушек и нескольких стариков — бывших политических заключенных. Всякими правдами и неправдами приобрели мы деревянный барак — бывший клуб и стали в нем служить.

Поначалу на воскресной литургии было 15-20 очень пожилых людей. Но после трех аварий на шахтах к ним прибавилось пол сотни молодых вдов с детьми, столько же старушек и десяток отставных шахтеров. После первой аварии похороны погибших шахтеров впервые за всю историю города проходили двумя чинами: одно прощание состоялось во Дворце труда с последующим провозом покойников на грузовиках, обитых красным ситцем, под духовой оркестр; другое — в церкви с отпеванием и с литией на кладбище.