Ведуньи из Житковой

— Наука с этим еще не умеет справляться, поверьте мне, этим занимаются десятки коллективов врачей у нас и в Советском Союзе. И я был бы рад, если бы были получены какие-то однозначные результаты, вы даже представить себе не можете, как я был бы рад. Я мог бы сообщать родственникам что-то более конкретное. Думаете, это так просто? Изо дня в день не находить объяснения для измученной семьи? Не давать никакого утешения страдающему пациенту? Кроме лекарств, конечно… Но, к сожалению, мозг остается для нас большой загадкой. Единственное, что я могу вам сказать, это что случай вашей тети в общем-то распространенный. Здоровый человек постепенно становится кем-то другим, болезнь прогрессирует, то быстрее, то медленнее… и медикаменты могут повлиять на этот процесс лишь частично. Многое здесь зависит от самого пациента, от того, насколько он восприимчив к лекарствам. Иногда, как в случае вашей тети, он к ним невосприимчив, и болезнь быстро вступает в конечную стадию. Вы же видели тетю. И наверняка вы у нас в отделении заметили и других таких же — разве нет? Ну вот, заметили. Но в одном я могу вас уверить: ваша тетя не страдает. Ей в данный момент абсолютно всё безразлично, и вы в том числе. Она утратила способность логически мыслить, не воспринимает время и людей вокруг, мир для нее не существует. Нет, этого уже не поправить. Мне очень жаль, но попытайтесь взглянуть на вещи с лучшей стороны: она, в сущности, всем довольна. Болезнь, которой она страдает, хотя бы в этом милосердна… Уверяю вас, это так, просто такова жизнь…

Мерзавец. Он убедил ее. Впрочем, она не поленилась раздобыть доступную литературу, и ей было совсем невесело узнавать факты о диагнозе Сурмены.

Так что она смирилась.

Может быть, раньше, чем следовало, но на нее, кроме болезни Сурмены, в то время свалилось столько забот: новая работа, жизнь в незнакомом городе, привыкание к Якубеку и их нелегкие переезды с места на место, дом в Житковой… она едва справлялась со всем этим. На то, чтобы усомниться в словах Калоусека, уже просто не оставалось сил.

После той первой встречи Дора еще несколько раз посетила Сурмену, в последний раз весной 1979 года.

Солнце тогда пригревало вовсю, и в парке вокруг лечебницы гуляли пациенты в застиранных больничных халатах — одни или в сопровождении своих посетителей. Поэтому Дора поддалась искушению и попросила сестру отпустить Сурмену на прогулку с ней. И ее отпустили. Как видно, знали, что при ее состоянии бояться нечего.

Дора медленно довела ее до лифта, они спустились вниз и по гравиевой дорожке дошли до скамейки под распускающимися липами. Воздух пах совершенно упоительно, и в кронах деревьев над ними жужжали насекомые. Дора вспоминала, как была рада тому, что они просто сидят рядом, что она может держать в своей ладони беспокойную руку Сурмены, вдыхая аромат лип и наслаждаясь солнечными лучами, которые она впитывала всеми порами.

Она никак не ожидала, что Сурмена вдруг придет в такое сильное возбуждение.

Все началось с дрожи. Не той постоянной, как говорили, из-за болезни Паркинсона, при которой ее конечности ритмично подрагивали, но другой, намного более сильной, накатывавшей на нее волнами и заставлявшей ее лихорадочно сжимать костяшки пальцев Доры. Та мигом стряхнула с себя чувство упоения природой и испуганно уставилась на Сурмену.

По лицу женщины стали пробегать мелкие судороги, уголки губ расползались в гримасе, что искривляла ее рот, а после исчезала, — и так несколько раз подряд. Дора опустилась на колени, чтобы лучше видеть Сурмену, спрашивала, что с ней, снова и снова, как будто ждала, что Сурмена, до тех пор безмолвствовавшая, ей ответит. И та, к ее удивлению, действительно ответила.

— Не ходи, — слетело с ее губ — а может, Дора, одурманенная весенним солнцем, внушила себе это, теперь она уже точно не знает.

— Не ходи! — вот что, как подумалось Доре, сказала ей Сурмена, хотя у нее и в мыслях не было куда-то идти, настолько парализовала ее неожиданная перемена в состоянии больной. Впрочем, кто знает, может быть, перемена наступила не только в состоянии Сурмены, может быть, и она, Дора, погрузилась в некий сон, мистические галлюцинации, когда обе они сблизились настолько, что одна смогла передать другой то, что позже было записано корявым неровным почерком, все еще несшем на себе следы нервного возбуждения, в Дорином дневнике? Кто знает… Так или иначе, но это случилось, и Дора несколько минут ловила слова, искаженные хрипотой в голосе, что рвался из щели между обычно плотно сжатыми губами, — слова настолько обрывочные, что казалось, будто Сурмену ими тошнит.