Ведуньи из Житковой

Она сидела за столом, низко склонив голову, так ломило у нее спину. Фартук поверх рабочей одежды, ярко-красный платок, прикрывавший поредевшие волосы. Платок этот был надвинут настолько глубоко, что сморщенное сероватое лицо под ним почти терялось. Но из-под его края смотрели проницательные черные глаза, что живо бегали туда-сюда, притягивая взгляд собеседника, словно два магнита. Кончики дрожащих пальцев поигрывали оторочкой рукава с выцветшей, но все еще красивой вышивкой. Дора с удовольствием смотрела на аккуратные мелкие стежки, вслушиваясь в грубоватый низкий голос Ирмы, какой трудно было ожидать от сухонькой старушки.

— Война, это было страшно! Особенно в конце. Ночью люди боялись уснуть. В двери могли постучать партизаны, контрабандисты или таможенники — эти к нам часто наведывались! Мужик-то мой, видишь ли, барышничал, времена были тяжкие, как-то он должен был семью кормить: у нас родилось пятеро детей, да еще с нами жил его отец, лежачий. Когда муж привел откуда-то лошадь, я аж испугалась, это же было чистое безумие — гарцевать по горам на ворованном коне, прямо под носом у таможни! Тогда я его чуть из дому не выгнала, но он послушался и потом уже промышлял только водкой и всяким таким, по мелочи, я и не спрашивала чем. Наверно, провиантом и табаком, чем же еще. Тогда все скупали табак. Хранил он все это в сушильне для фруктов, вон там, у леса. Как стемнеет, за товаром приходили его дружки-контрабандисты; иногда и ко мне кого-то приводили. То с вывихнутой ногой, то подстреленного — думали, ведунья непременно поможет. Вдобавок нас не раз будили таможенники и обыскивали весь дом. А в сорок четвертом пошли налеты, грохотало днем и ночью. Тяжелое было время, — печально вздохнула Ирма.

— Налеты начались летом, и в августе настал сущий ад. Я как сейчас помню: было двадцать девятое, лето уже кончалось, по утрам было прохладно, особенно в тот год… как будто наступила осень. К налетам мы тогда уже привыкли — ну, пролетает что-то, сверху листовки сыплются, но такого смертоубийства, какое случилось в тот день после обеда, никто не ждал. В небе глухо громыхало еще до того, как мы смогли разглядеть пару приближающихся к нам точек. То были американские бомбардировщики. А потом все в один миг кончилось.

Немцы бросились на них на своих истребителях, похожих на ястребов, со стороны Тренчи-на, и расстреляли эти тяжелые американские громадины, так что все они попадали. Потом этих бедолаг еще целую неделю собирали от Босачек аж до Славичина. Говорили, сорок с лишним человек их было, и больше половины не выжило. Некоторые, обожженные, раскачивались в кронах деревьев на лямках парашютов еще дня два. Все искали их по лесам. Немецкая полиция из Злина, чешские жандармы, партизаны, да и наши люди. Те, у кого своих забот не было. Потому что в тот день и на Грозенков большая беда обрушилась.

К примеру, Андулка Зиндулова из Вышков-ца тогда жизнью поплатилась. Работала она в поле с двумя своими ребятишками, все как обычно, и тут ее накрыло. До самого вечера ее из обломков доставали. Пока сбегали за водой, пока погасили и оттащили части самолета, от нее только обгоревшие куски остались. Через два года, когда там пахали, нашли руку. Кость. Тогда так и не смогли понять, Ан-дулки она или кого-то из тех, кто был в самолете, а потому просто закопали под американским памятником на кладбище в Слави-чине, откуда в то время, а дело было в сорок шестом, все останки военных уже вывезли за океан. Так там и осталась эта рука, под памятником.

А еще истинный ужас сотворился у Шопиков, что живут по дороге на Босачки. Там этих памятников американцам больше всего, целых три. Их поставили ровно на тех местах, где самолеты упали. У Шопиков тогда самолетное крыло снесло крышу дома, и под ней погибли двое из них — сейчас мне уже не вспомнить, кто именно, но один был совсем молодой, потому что на похоронах его гроб несли черные невесты. Припоминаю, что туда к ним маму мою звали. Ее всегда чаще меня приглашали, лучше нее ведуньи не было. Но она там помочь ничем не могла. Когда горящий дом погасили, нашли уже только обгоревшие трупы. Двоих Шопиков и летчика.

К нам тоже один упал, чтоб ты знала. Звали его Гарри. Кроме имени, мы ни слова из того, что он говорил, уразуметь не могли. Но нам, чтобы понять, что с ним, слова были ни к чему. У него обгорело все лицо, и волосы тоже, и весь он был покрыт ссадинами, а на спине глубокая рана — и еще что-то с ногой, ходить он совсем не мог. Ему повезло, что он упал недалеко от дома нашей мамы. Приполз к ней ночью, и она взяла его к себе. Жила она одна, отец уже умер, а у нас у всех были свои семьи.