Ведуньи

Я с восторгом нюхаю пирог и ловлю взгляд Дэниела, исполненный ласки и нежного веселья, а потом откусываю сразу огромный кусок, чтобы скрыть, до чего я неловко себя чувствую.

Ничего подобного я никогда в жизни не пробовала. Утонченная сладость, слабый аромат розы… Я даже глаза закрываю – мне кажется, что все это вот-вот исчезнет, – и пытаюсь представить себе, как это, должно быть, хорошо, когда жизнь так легка, когда у тебя всегда есть теплая чистая постель, и достаточно одежды, и сытная еда. И что-нибудь особенно вкусное – например, такой вот пирог. Но ведь я же избрана. Мне уготована совсем другая жизнь.

– Тебе нравится? – спрашивает Дэниел.

Я с полным ртом бурчу нечто в высшей степени одобрительное; я не в состоянии говорить, поскольку только что снова набила рот пирогом.

– Я тут еще кое-что для тебя принес, – говорит он. – Если ты… тогда ты так замерзла, что я… и, наверное, тебе…

Он снова идет на опушку и возвращается с тем самым загадочным куском серой ткани. Он разворачивает его и подает мне, а я сижу, держу его в руках и не знаю, что мне с ним делать.

– Зачем ты мне это даришь? – спрашиваю я.

– Это шаль моей матери, – говорит он так тихо, что я едва его слышу. – Только теперь ее уже никто не носит.

Уже стемнело; костер плюется искрами в ночную тьму. В деревне сейчас уже гасят свечи и ложатся спать. Никто не потревожит наш маленький речной мирок.

– Ты, должно быть, тоскуешь по ней, – говорю я.

Он смотрит в огонь, на лице его сменяют друг друга свет и тени; мне кажется, что сейчас в углях костра ему видится некая иная жизнь, в которой его мать по-прежнему жива.

– Я ее совсем не знал, – говорит он.

На самом деле я не совсем об этом спросила, но я не настаиваю. Лишь пытаюсь уточнить:

– Она умерла, когда ты был маленьким?

– Она умерла, рожая меня.

Просто удивительно, что его отец так и не нашел себе другую жену; он ведь человек богатый, наверняка имелось немало желающих за него выйти, он вполне мог бы выбрать кого-то.

– А я своего отца хорошо помню. – Я и сама удивлена, что заговорила об этом. Но Дэниел воспринимает это как нечто совершенно естественное и не более трагическое, чем смена погоды.

– Расскажи, какой он был?

– Он был ужасно высокий. Во всяком случае, мне так казалось, ведь я была еще совсем маленькая. Вполне возможно, не так уж он был и высок.

Дэниел подбрасывает в костер ветку потолще, и мое лицо опаляет жар.

– От него всегда пахло морем. И сапоги у него всегда были мокрые, в пятнах соли. Он их обычно у двери оставлял. По-моему, я эти сапоги помню лучше, чем его лицо.

– Он был рыбаком?

Я киваю.

– И жили мы тогда на берегу, вместе с семьями других рыбаков. Но это я уже довольно плохо помню.

– Я о твоем отце ничего не знал.

Спина у меня мерзнет от ночной прохлады, а лицо горит от близкого огня.

– Однажды он ушел в море и не вернулся. А мама… ну, мама делала все, что в ее силах. – Воспоминания захлестывают меня, я словно снова оказываюсь там, в прошлом, слышу те странные звуки, которые производят приходящие к нам мужчины, вижу монеты, оставленные ими на столе. Вижу, как мама, присев на корточки, все моет и моет себя морской водой, а лицо у нее – как сжатый кулак. Чувствую потную руку на своем обнаженном теле.

Сперва я ничего не понимала. Мать пыталась объяснить мне с помощью разных историй – например, о том, что они пьют какой-то особый отвар, который заставляет их скакать, как обезумевшие псы, и что-то выкрикивать или буквально до упаду исполнять некий дикий танец. Но всегда это было нечто такое, чего дети ни в коем случае видеть не должны. Я что-то действительно поняла лишь позднее – когда мать стала по-настоящему предупреждать меня насчет мужчин и того, чего они от нас, женщин, хотят, а также насчет результатов всего этого.

Но Дэниелу я, конечно, ничего этого рассказывать не буду.

Его ласковое прикосновение к моей руке заставляет меня вздрогнуть; я смотрю на него и понимаю, что давно уже сижу с закрытыми глазами, пытаясь отогнать печальные воспоминания, и крепко сжимаю в руках принесенную им шаль. Нет, этими воспоминаниями я никогда и ни с кем поделиться не смогу. Я заставляю себя выбросить из головы мысли о прошлом и возвращаюсь на берег реки – к жару костра, к Дэниелу.

– Не хочешь шаль на плечи набросить? – спрашивает он.

Он так добр, что позаботился обо мне, вот только шали у меня никогда не было, и я, пожалуй, даже не представляю, как ее носить. Я, правда, помню, что мама когда-то давно тоже носила шаль, помню, как шевелились ее ниспадающие концы, но совершенно не могу себе представить, как накинуть ее на плечи, чтобы концы ее так же красиво волновались на ходу. Я неохотно встаю, разворачиваю шаль и пытаюсь пристроить ее себе на плечи, изо всех сил стараясь не показать, что делаю это впервые в жизни. По-моему, я что-то делаю неправильно, потому что шали оказывается слишком много у меня на загривке, а спереди она собирается в какой-то неуклюжий узел.

Дэниел, хмыкнув, встает и, стараясь не рассмеяться, направляется ко мне. Щеки мои заливает краска стыда.

– Что это ты с ней такое делаешь? – удивленно спрашивает он.