Ведуньи

Очнулся Дэниел не сразу. Сознание возвращалось к нему медленно; сперва он почувствовал запах травы, потом понял, что трава колет сомкнутые веки и лезет в рот. Он облизнул губы, сплюнул, потом перевернулся на спину и открыл глаза. Увидев над собой чистое, словно промытое небо, он сперва даже вспомнить не сумел, что с ним случилось и как он здесь оказался.

Блеянье ягнят вернуло ему память. Перед глазами вновь мелькнул острый нож, поток крови из перерезанного горла ягненка и гнусная ухмылка дьяволенка из этой проклятой семейки Хейворт с чумного холма.

Дэниел рывком поднялся с земли, подошел, слегка пошатываясь, к стоявшему на земле подойнику и поднял его. На мгновение ему удалось полностью сосредоточиться на жгучей боли в ободранных о колючие ветки руках. Было слышно, как работающий в поле отец резкими окриками направляет волов. Подойник, почти до краев полный молоком, сильно оттягивал руку, и Дэниелу хотелось, как в детстве, взять подойник обеими руками и нести перед собой, но, разумеется, теперь он никак не мог себе этого позволить – особенно после того, как отцовский помощник Гэбриел его засек и потом долго над ним насмехался.

– Может, тебе в помощь мою младшую сестренку позвать, а, Дэниел? – веселился Гэбриел. – Она к женской работе привычная, подойник двумя пальцами донести сможет. Хотя, с другой-то стороны, ведь и ты у нас тоже к женской работе привычный.

И когда Гэбриел, продолжая смеяться и качать головой, наконец-то пошел прочь, Дэниел поклялся, что никогда больше не позволит сделать из себя посмешище. Пусть у него руки совсем отсохнут, но отныне полное ведро он будет нести только одной рукой.

А сейчас, как он ни старался, он не мог выбросить из головы воспоминание о мерзкой кривой усмешке этого дьяволенка. О семействе Хейворт в деревне много чего рассказывали – и о самой старой колдунье, и о ее дьявольском потомстве; говорили, например, что самую младшую их девчонку поймали, когда она воровала зубы из могил на кладбище; рассказывали, что у Тобиаса Бартона один за другим умерли трое детей, стоило ему прогнать со двора старшую дочку Хейвортов, занимавшуюся попрошайничеством; а уж этого дьяволенка и вовсе считали способным призывать себе на помощь демонов.

До сегодняшнего дня Дэниел ни разу никого из Хейвортов вблизи не видел, и его первая встреча с одним из них оказалась во всех отношениях ужасной. В точности как он и боялся. Теперь этому дьявольскому семейству, конечно же, станет о нем известно, ведь он пытался помешать их мальчишке убить ягненка, а значит – и это столь же неизбежно, как день неизбежно сменяется ночью, – его ждет расплата. Хотя сам Дэниел даже представить себе не мог, для каких магических заклинаний могут пригодиться плоть, кровь и косточки ягненка, которому всего месяц от роду.

Однако сказанные шепотом слова того дьяволенка все еще звучали у него в ушах: «Сущий ад тебе устрою!» И стоило ему вспомнить ту гнусную ухмылку, как по спине у него пробегал озноб.

Запах мокрых сапог и свежей рыбы

Мать сжимает в руке магическую фигурку: куколку, сшитую из куска ткани, отрезанной от подола бывшей отцовской рубахи. Куколку она сделала похожей на него, к голове даже прядь его волос приделала.

Теперь, правда, эта куколка выглядит уже весьма потрепанной; в одном месте обугленная дыра – это мать сама ее прижгла – и вокруг нее множество шрамов, следов материного гнева. Она всегда так: сперва проткнет куколку ножом, а потом поспешно зашивает. Сегодня вечером оружием ей послужат шипы колючего кустарника, буйно разросшегося в зеленых изгородях, окаймляющих владения Мэтта Тейлора. Я замечаю, что шипы эти уже окрашены маминой кровью, и опускаюсь рядом с ней на корточки. Смотрю на нее, прислонившись к стене, но на нее это не действует. Она медленно, но с ощутимым усилием вонзает шип в ногу куколки, и я слышу треск рвущейся ткани. «За то, что ушел в море во время шторма», – говорит она. Слезы текут и текут у нее по щекам, попадая в рот, и слова выходят оттуда мокрыми, скользкими и горькими.

Следующий шип вонзается куколке в щеку. «За то, что позволил морю поглотить тебя».

Она вонзает шипы один за другим, еще и еще – в грудь, в спину, куда попало – и бормочет: «За то, что оставил нас, за то, что покинул меня, вынудив стать такой, какая я теперь, за то, что покинул детей своих, которым пришлось жить в голоде и холоде…»

Я накрываю мамину руку своей рукой, мне хочется ее остановить, хотя ничем хорошим такие попытки никогда не кончались. Но мне кажется, что эта куколка лишь дает новую пищу ее извечной боли, а я не могу снова и снова смотреть, как она страдает. Мать явно колеблется, пальцы ее все еще дрожат над куколкой, как бы паря в воздухе; потом она поднимает голову, но смотрит куда-то вдаль, мимо меня, трет руками лицо, и на щеке остается грязный след.

– Помнишь? – спрашивает она, по-прежнему глядя мимо меня.

– Отца?

– Нет, нашу прежнюю жизнь?

Я ищу такой ответ, который не причинил бы ей дополнительной боли.

– Иногда вспоминаю.