Ведуньи

– Думаешь, я тебя испугаюсь? – гнусно ухмыляется Гэбриел, но это получается у него не слишком убедительно. Его выдают внезапная бледность и расширившиеся от страха глаза.

А Джон повторяет нарочито медленно, делая остановку после каждого слова:

– Оставь. Мою. Сестру. В покое.

Я смотрю на них, и мне страшно за Джона. Ведь его запросто изобьют до полусмерти, если дело дойдет до драки. И в то же время я тронута тем мужеством, с каким он противостоит собственному страху. И очень благодарна за эту неожиданную защиту. И злюсь на себя, потому что без этой защиты я обойтись не сумела.

Гэбриел все еще выжидает, меряя Джона взглядом и явно прикидывая, как с ним лучше справиться. Однако Джон отступать не намерен. И я от ужаса даже дышать толком не могу.

И вдруг Гэбриел начинает смеяться – звучит это, правда, довольно фальшиво, – а потом заявляет:

– Ну что ж, повезло вам сегодня! Дел у меня по горло, и все срочные, так что некогда мне тут с вами валандаться. – Словно у нас ума не хватит, чтобы догадаться: ночью у него никаких дел на ферме нет и быть не может. А он уже начинает потихоньку отступать, не сводя глаз с лица Джона и не осмеливаясь повернуться к нему спиной. – Но вы оба учтите: это всего лишь отсрочка. Я еще вами займусь, а ты, дрянь, даже не надейся, что тебе от меня спастись удастся!

В конце концов он бросается бежать в сторону фермы и чуть не падает, так ему хочется поскорей оказаться подальше от нас. Мы с Джоном молча смотрим ему вслед.

О Джоне в деревне ходит невероятное количество сплетен. И о том, что он дьявольское отродье, и о его страшном могуществе, и о его способности призывать на помощь демонов. Именно он из всех членов нашей семьи вызывает у деревенских наибольший ужас. А на самом деле Джон никакими магическими умениями не владеет и ни с какими волшебными силами не связан. Я, например, всегда завидовала тому, какая у него ясная и простая жизнь, а он всегда завидовал мне и говорил, что в моей жизни «есть глубокий смысл».

Я поворачиваюсь к нему и вижу, что он дышит так же тяжело, как и я сама.

– Джон… я так тебе…

Он молча кивает и один раз ласково хлопает меня по плечу. А потом мы вместе бредем к дому.

* * *

Внутрь мы прокрадываемся тихо, как мыши. Все вокруг сотрясается от маминого храпа. Сонно сопит Энни. В доме тепло, но сыровато; в воздухе чувствуется знакомый запах спящих людей. Родных людей. Мой дом – это не лачуга с осыпающимися стенами и протекающей крышей; мой дом – это те, кто внутри. Когда у меня появится новый дом, то старый я непременно возьму с собой.

Мы с Джоном двигаемся совершенно бесшумно. Он сразу подходит к своему тюфяку, ныряет под одеяло и сворачивается клубком. Интересно, думаю я, а он столь же сильно напуган и потрясен столкновением с Гэбриелом? Наконец я добираюсь до своей лежанки и чуть не падаю от изумления: прямо передо мной на фоне дверного проема возникает маленькая фигурка.

– А ты покушать чего-нибудь принесла? – спрашивает Энни довольно невнятно, потому что зевает во весь рот. Все ясно: она уверена, что я была на свидании с Дэниелом и теперь, как всегда, вернулась с целым свертком еды. Как бы мне хотелось, чтобы это было так!

Я прижимаю палец к губам, призывая ее молчать, и вытаскиваю из потаенного уголка узелок, в котором после нашей последней встречи с Дэниелом еще осталось немножко хлеба и сыра. Энни тут же подбегает к столу, споткнувшись по дороге о спящего Джона и чуть не угодив босой ногой ему по голове, карабкается на табурет и, поставив локти на стол, начинает изучать разложенные на тряпице жалкие крохи.

Ее огромные глаза так и сияют. И я с удовольствием замечаю, что веки у нее больше не красные, и под глазами нет черных кругов, и пальцы мои больше не пересчитывают у нее каждую косточку, когда по утрам я осматриваю ее тело в поисках отметин. Она понемногу начинает походить на обычного деревенского ребенка. Вот только грязи на ней побольше. И все же Энни – не одна из тех детей; а теперь, после нашего столкновения с помощником фермера, я особенно хорошо понимаю, почему мать всегда велит нам держаться от деревенских подальше. Начинаю я понимать и то, почему мама так уверена, что мне никогда не стать женой фермера, а Энни никогда в деревне не примут. Во всем этом я чувствую его происки. Того, кто предъявляет на нас свои права.

Энни заскорузлыми, черными от грязи пальцами подбирает остатки еды. Она даже все крошки в кучку собрала. Поставив один локоть на стол и ладонью подперев подбородок, она болтает в воздухе ногами и продолжает жевать, прерываясь только на то, чтобы сладко зевнуть или отбросить с лица упавшую на него прядь волос.

Я наливаю в чашку воды, подаю ей и сажусь напротив.

– Ты не торопись, кутенок, – советую я. – Эти крошки с восходом солнца точно не растают. Ты ведь не хочешь, чтобы и эту еду постигла та же участь, что и слопанную тобой пахту?