Вега — звезда утренняя

— Ага, значит, не пускают к вам женщин? — переспрашивала Саша. — Правильно, не разлагайтесь. А с питанием как?

— Ничего. Жить можно. Конечно, стипендия — это не зарплата, очень не разойдешься, но ничего…

Саша посмотрела на него и сказала задумчиво и чуточку грустно:

— А ты похудел, Сереженька, — и, будто продолжая какую-то свою мысль, неожиданно добавила: — Знаешь, на твоем месте сейчас работает Пациюк. «Волгу» себе купил.

— Ну? — удивился Угловский. — Хотя, впрочем, что ж, он жил такой мечтой.

Этот Пациюк был инженером технического отдела — маленький, лысый, вертлявый. Еще в бытность Угловского на строительстве он часто заходил к нему и, вздыхая, говорил, что не желал бы для себя ничего лучшего, как иметь такое же положение.

— Простор для технического мышления — раз, — загибал он толстенькие, маленькие пальцы, — ну, и оклад… Совершенно отпадают всякие материальные заботы при таком окладе.

Вспомнив этого инженера и радуясь, что ни он, ни Саша не походили на него, Угловский тихонько засмеялся и погладил локоть Саши, который выглядывал из широкого рукава халата. А она вдруг сказала, как будто совершенно невпопад:

— Растолстел он, ужас как. И, ты знаешь, пытается за мной ухаживать, дурак!

Угловский почувствовал, что лицо его стало наливаться багровой краской, ему стало душно, и он покрутил головой, высвобождаясь из тесного воротника. А рука его непроизвольно сжала теплый локоть Саши.

— Ты делаешь мне больно, — сказала она тихо. И они одновременно столкнулись взглядами — настороженными, острыми, зовущими. И тут же потянулись друг к другу.

А потом они сидели в ресторане, где окна блестели во всю ширину стен, уходя ввысь, а пластмассовые низенькие столики и кресла жались к паркету. За стеклянной перегородкой в холле журчал фонтан и в серебристо-плещущем, освещенном снизу бассейне неторопливо плавали золотые рыбки с багровыми, словно горящими хвостами. Надрывалась радиола. Несколько пар нехотя извивались меж столиков в модном танце. Девушки все были в коротких, выше колен, юбках, и многие с папиросами в зубах.

У Саши был усталый вид, ее прическа утратила свою стройность, и она то и дело поправляла ее правой рукой.

— Когда начальник строительства узнал, что я уезжаю в Москву и, возможно, увижу тебя, — говорила она неторопливо, — он просил спросить, не решил ли ты возвратиться. Место для тебя всегда найдется. Может, стоит подумать?..

— Но, Саша, ты же понимаешь, что я не могу, — ответил ей Угловский, — мне необходимо быть здесь. Самому поучиться, да и свои мысли привести в порядок. Верно, не устроены мы пока, но ведь все это будет… Ты знаешь, у меня родилась неплохая идея насчет бетонирования опалубки!

— Это ты мне расскажешь после. У меня командировка на целую неделю, — торопливо сказала Саша и протянула ему налитый бокал. — Ну, выпьем, мой дорогой седовласый студент.

Потом она вышла провожать его. Улица была уже темна, и машины, мигая красными стопсигналами, с шипением проносились по асфальту. Горько и грустно пахло осенью, и в душе Угловского тоже царствовала золотая осень. Они долго целовались, потом говорили, потом остановили такси, и Саша, легонько подтолкнув его к дверце, сказала усталым и нежным голосом:

— До завтра, милый… до завтра.

3

Домой Угловскому ехать не захотелось. Он попросил шофера довезти его до Останкина и вышел возле парка. Ночь стояла теплая и темная, за оградой неясно виднелись зубчатыми вершинами полуобнаженные деревья. «Осень», — подумал Угловский.

В этом году она была как на диво. С рассвета ослепительно синело небо, и только к полдню на него морщинками ложились просвечивающиеся перистые облака. И весь день светило нежаркое ласковое солнце. В парках же деревья стояли то желтые, то красные, то бронзовые. Под ногами, вот как и сейчас, шуршала опавшая листва. А в цветочных киосках продавали георгины — пышные, тяжелые, яркие. «Надо будет Саше купить», — подумал Угловский.

Он перелез через ограду и, крадучись, как мальчишка, пошел по темной аллее. В голове шумело от выпитого вина, и все вспоминались блестящие глаза Саши.

Дунул ветер, и на голову Угловскому, на плечи его посыпались, шурша, сухие листья. Он поймал один и положил в карман. «Здравствуй, осень, золотая ты моя осень», — сказал он шепотом.

И опять принялся думать о том, как это хорошо, что завтра он сможет снова увидеть Сашу, услышать ее голос. Но почему-то думалось об этом без прежней легкости и не с такой радостью, как прежде.

Тогда Угловский остановился и усилием памяти попытался вновь восстановить ее образ, но он ускользал, не давался. И вдруг Сергей Дмитриевич ясно, совершенно трезво понял, что никуда он завтра не пойдет.

Ошеломленный, он присел на первый попавшийся пень, от которого тонко пахло смолой. Значит, когда-то это была сосенка. Угловский гладил ладонью остатки шершавой коры и думал: как же так? Ведь он все это время ждал Сашу, тосковал, заболел бессонницей. Отчего же это чувство отчуждения, почему оно?