Вегетация

Густой лиственный лес — одичавшие городские посадки — стоял и справа, и слева. Порой деревья расступались, и показывались заброшенные дома: панельные пятиэтажки и девятиэтажки, плоские пристрои магазинов в один этаж, коробки былых торговых центров. Окна и витрины в основном уцелели; снаружи их промывало дождями, но изнутри нарос толстый слой пыли и грязи, и стёкла тускло потемнели; солнечный свет блестел на них отчуждённо, как глянец. Кое-где бетонные панели уже отодрало, они повисли на арматуре, а из щелей весело высовывались зелёные ветки. Вверх по стенам лезли упрямые плети жимолости. На балконах, на крышах, на козырьках подъездов росли пышные кусты. Лес неодолимо поглощал все здания: окружал их, облеплял, протискивался внутрь, распирал собою, расшатывал и разваливал. Только люди могли остановить тихий напор зелени, но людей здесь не было.

Впрочем, почему не было? Были. Точнее, бывали. Жители соцгорода часто наведывались в пустые дома: искали по квартирам что-нибудь полезное, оставленное хозяевами при переселении, — посуду, мебель, одежду, бытовую технику. И, между прочим, находили, хотя со времени эвакуации миновало уже лет тридцать-сорок. В мёртвом городе ошивались подростки. Этих ничем было не пронять — ни угрозой облучения, ни запретами родителей. Егор Лексеич вспомнил себя: сам был таким же. Они, пацаны, шастали сюда, чтобы безнаказанно курить, пить самогон и трахаться с девками-оторвами.

Ещё здесь жили — и умирали — бомжи. Ведь не всем в Магнитке нравилось сидеть под интерфераторами. Не все соглашались ходить на работу. Приятнее было устроить себе берлогу в безлюдье заброшенных кварталов, раз в три дня таскаться к гаражам, чтобы выпросить объедки у мужиков, а потом просто лежать на тряпье — и облучаться. Это было не больно. Чем меньше двигаешься, тем быстрее действует облучение. Сознание растворяется, и ты безмятежно исчезаешь. В конце концов подыхаешь. Порой в квартирах, заросших кустами, подростки или охотники за барахлом натыкались на полуистлевшие трупы и кости людей, что наплевали на свою жизнь. Однако чаще бомжи превращались в животных и убирались в лес. Таких называли лешаками.

А самыми известными обитателями мёртвого города были Бродяги.

Излучение разрушало мозги не сразу. Поначалу Бродяга почти ничем не отличался от обычного человека — только не прятался от излучения. Бродяга сотрудничал с бригадирами, зашибал бабло и заводил себе в городе хату: жил в полное удовольствие на деньги от командировок, бухал, драл баб. Но мало-помалу становился всё более угрюмым и нелюдимым, на излёте дичал — и тоже сваливал в дебри, тоже обращался в лешака. Путь от человека до тупого зверя бомж преодолевал за полгода-год, а Бродяга — лет за семь-десять.

У Лидки, сестры Егора Лексеича, муженёк спёкся на девятый год. Егор Лексеич спровадил его за Белорецк, на дикую гору Малиновую, и оставил там дозревать до скотского состояния. А Харлею до лешака оставалось ещё года четыре, не меньше — Егор Лексеич взял его свеженьким и сильным Бродягой. Такими управлять легко, особенно через девку. У Харлея хата располагалась неподалёку — в бывшем автоцентре. Удобно, чтобы мотоцикл чинить.

Егора Лексеича от размышления отвлёк всё тот же мужичок-шутник.

— Бригадир, а где наш мутант? — спросил он. — Ну, который Бродяга.

Егор Лексеич хмуро посмотрел на мужичка:

— Тебя как зовут?

— Ну Витюра, — заулыбался тот. — Матушкин я.

— Не лезь не в своё дело, Матушкин Витюра.

Бригадиры возили бригады на собственном транспорте. В лесу на тесных и опасных просеках не следовало доверять казённой машине — надёжной будет лишь своя: тщательно подготовленная, отлаженная, испытанная, вылизанная до последнего винтика. Егор Лексеич тоже имел собственный транспорт — мотолыгу. Она стояла в секретном месте — в разгрузочном боксе заброшенного магазина. Егор Лексеич сам укрепил железные ворота бокса, чтобы до его мотолыги никто не сумел добраться, иначе угонят, или разворуют снаряжение, или снимут запчасти. Сегодня рано утром Егор Лексеич вывел мотолыгу из укрытия и отъехал на пару кварталов, чтобы никто из бригады не знал, где он держит машину, пока находится дома. Егор Лексеич был очень осторожен.

— Вон там сверни налево, — сказал он водителю автобуса.

Хрустя колёсами по мусору, автобус свернул в боковую улицу.

Мотолыга ждала немного подальше, в тени раскидистой берёзы.

— Ёбанный в рот… — охнули в автобусе за спиной Типалова.

Машиной бригадира Типалова был гусеничный вездеход. Армейский. Бронированный. В камуфляже. Вместо крыши над моторным и десантным отсеками громоздился открытый стальной короб с амбразурами, а над ним, как навес, на стойках была укреплена широкая и длинная панель интерфератора.

На скошенном капоте мотолыги сидела Маринка в солдатском кепи, в чёрных очках и с автоматом на коленях. Она сторожила машину дяди.

Берёза чуть шумела листвой под ветерком. По асфальту и по мотолыге перебегали прозрачные лёгкие тени. И небо над мёртвым городом синело так ярко и безмятежно, словно с миром ничего не случилось.

08 Комбинат