Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве

Чтобы корабль благоденствовал, все эти разрозненные элементы – будь то пехотинцы, матросы или офицеры – требовалось сплотить. Неумелость, промахи, глупость, пьянство – все могло привести к катастрофе. Один моряк назвал военный корабль «суммой человеческих механизмов, где каждый человек служит шестерней, шкивом или кривошипом, и все они с удивительной бесперебойностью и точностью движутся покорные воле своего машиниста – всемогущего капитана»[116].

* * *

В утренние часы Байрон наблюдал за этой «суммой человеческих механизмов». Он все еще изучал искусство мореплавания, проходя посвящение в таинственное общество[117], настолько странное, что одному юнге казалось, будто он «все время спит или видит сон»[118]. Кроме того, от Байрона, как от будущего офицера и просто джентльмена, требовалось научиться рисовать, фехтовать и танцевать и как минимум сделать вид, что он понимает латынь.

Один британский капитан рекомендовал молодому офицеру, проходящему обучение, принести на борт небольшую библиотеку с классическими произведениями Вергилия и Овидия и стихами Свифта и Мильтона. «Неверно полагать, что из любого болвана получится моряк, – объяснял капитан. – Я не знаю ни одной жизненной ситуации, требующей такого разностороннего образования, как у морского офицера… Он должен быть знатоком литературы и языков, математиком и воспитанным джентльменом»[119].

Байрону также требовалось научиться рулить, вязать узлы, поворачивать реи, или на морском жаргоне брасопить, и менять галс – направление движения корабля против ветра. А еще читать звезды и приливы, пользоваться квадрантом для определения своего положения, измерять скорость корабля, бросив в воду веревку с равномерно расположенными узлами и подсчитав, сколько их проскользнуло через его ладони за определенный период времени. (Один морской узел равнялся примерно 1,6 километра в час.)

Юноше предстояло постичь загадочный морской язык, взломать секретный код – иначе он прослывет сухопутной крысой. Уборную ему нельзя было называть иначе, как гальюн, – это просто дыра в палубе, через которую экскременты погружались в океан. И не дай бог ему вместо корабля сказать «судно». «Перекрестили» и самого Байрона. Экипаж стал называть его Джеком. Джон Байрон превратился в Просмоленного Джека.

В парусную эпоху, когда суда, движимые ветром, были единственным мостом через бескрайние океаны, морской жаргон распространился настолько, что его переняли сухопутные обыватели. Выражение «стоять по струнке» происходит от того, что юнг во время поверки на корабле строили, заставляя вставать пальцами ног вдоль шва палубы. «Бросить якорь» – где-либо прочно обосноваться; «держать нос по ветру» – уметь приспосабливаться к обстоятельствам, улавливать конъюнктуру – в море означало лавировать так, чтобы с максимальной выгодой использовать силу ветра, наполняющего паруса; «на всех парусах» означало двигаться крайне быстро. И, наоборот, «без руля и без ветрил» означает отсутствие какого-либо направления, целей. А выражение «закрывать на что-то глаза» обрело популярность после того, как вице-адмирал Нельсон, игнорируя сигнальный флаг командира об отступлении, нарочно поднес подзорную трубу к своему слепому глазу[120].

Байрону предстояло научиться не только говорить – и ругаться – как матрос, но и выдерживать суровый режим[121]. Его днем управлял звон колоколов – склянок, отмечавший каждые полчаса четырехчасовой вахты. (Полчаса отмеряли песочные часы – песок сыпался из одной колбы в другую через узкую горловину – склянку.) День за днем, ночь за ночью он слышал звон склянок и карабкался на свое место на квартердеке – дрожащий, ладони в мозолях, затуманенный взор. За нарушение правил могли привязать к снастям или, того хуже, выпороть кошкой-девятихвосткой – плетью из девяти ремней, разрывающих кожу.

Байрон учился познавать и радости морской жизни. Еды – преимущественно соленой говядины и свинины[122], сушеного гороха, овсяной каши и сухарей, – что удивительно, было в изобилии, и ему нравилось обедать с товарищами-гардемаринами, Исааком Моррисом и Генри Козенсом. Матросы собирались на артиллерийской палубе, снимали свисающие на веревках с потолка доски, ставили их на козлы, собирая импровизированные столы, и рассаживались вокруг по восемь человек. Сотрапезников каждый выбирал сам, и эти компании напоминали семьи, где не просто каждый день вместе выпивали пиво или ром, но доверяли друг другу и заботились о ближнем. У Байрона начали завязываться те глубокие дружеские отношения, которые неизбежно возникают в тесноте, и особенно близко он сошелся со своим сотрапезником Козенсом. «Более добродушного в трезвом виде человека я просто не знал»[123], – писал Байрон.