Вейн

Он перевесился через перильца, заглянул в лицо.

– На переднем…

Дед смотрел, не отрываясь, на Дикову будку. Глаза у него были стеклянные, и в них отражалось солнце.

– Дед…

К седым волосам пристало куриное перо, оно трепыхалось на ветру, щекоча лоб.

– Дедушка!

Кажется, он орал. Истошно, захлебываясь. Появилась бабушка. Прижала Юркину голову к переднику, пахнущему молоком и комбикормом. Гладила затылок, что-то говорила. Юрка не слышал. Он сидел на земле и молотил по грязи кулаками. В горле саднило от крика.

Приходили еще люди. Его увели на кухню. У Юрки дрожали руки, он никак не мог удержать кружку. Зубы стучали о фаянсовый край. Женщина в белом халате запихала ему в рот таблетку. Кто-то помог снять джинсы, это было уже в спальне. От холодной воды ломило пальцы, в ванну стекали мутные ручьи. На кровати лежали парадные брюки и темно-серая рубашка. Верхняя пуговица с трудом пролезла в петлю. Остро пахло валокордином и сушеной ромашкой. Юрка никак не мог понять, почему – ромашкой? Зачем? Пошел по комнатам, принюхиваясь.

В зале он нашел бабушку и деда.

Маргарита Леонидовна сидела на стуле, прямо держа спину и вскинув голову с тяжелой короной из кос. Она надела черное шерстяное платье, слишком теплое для этой весны. Окна затворили ставнями, и луч, пробившийся в щель, перечеркивал бабушкино лицо.

– Я попросила всех уйти, – сказала она.

Голос прозвучал непривычно громко. Юрка обернулся – большие напольные часы, бабушкино приданое, молчали. Замер за стеклом маятник.

Дед лежал на столе. На нем был темно-синий костюм, почти неношеный. От ткани пахло сушеной ромашкой…

Тусклая полоска света легла на пол. Дан вошел, прикрыл дверь, и снова стало темно. Скрипнула кровать. Брякнули подковками сапоги. Зашуршала куртка. Щелчок – арбалет на взводе. Тихий стук – вейн положил оружие на пол. Бухнулся на постель со счастливым вздохом, повозился, взбивая подушку, и спросил:

– Чего не спишь?

– А как ты узнал?

Юрка провел перед лицом растопыренной пятерней и с трудом различил пальцы.

– Слышу, как ты дышишь. Дрыхни давай. Завтра рано вставать.

«Завтра, – подумал Юрка. – Уже завтра». Снова представил, как войдет, скажет. Опухший от пива и безделья Зеленцов поднимется с кровати… Картинка вышла тусклой, как выгоревшие на солнце обои.

Сверчок продолжал надоедливо скрипеть.

– Дан, – позвал Юрка. – А можно… ну, как в другой мир, только в прошлое? Я знаю, там ничего нельзя менять. Я не буду. Мне посмотреть, и все.

Он замер в ожидании ответа.

– Прошлого не существует. – Вейн громко зевнул. – Будущего тоже.

– А как же… Ну, у одних арбалеты, а другие в космос летают.

– Разница в скорости развития, в начальной точке.

– А все остальное?! – Юрка приподнялся на локте. – Оно похоже!

– Ну и что? У вас летоисчисление какое?

– Обычное. Как его… от Рождества Христова.

– Ну вот. Знаешь, сколько таких миров? В одном Христос родился раньше, в другом позже, а в общем, та же фигня. Даже твоя деревня наверняка есть.

– Город, – поправил Юрка, снова опускаясь на подушку.

Вейн удивился:

– А с лошадьми ты хорошо управляешься.

– Так получилось. А люди? Такие же?

– С чего им другими быть? По большому-то счету. А по мелочам… Ну, сидит твой тезка сейчас дома, прижав задницу, и ведать не ведает, что он вейн. Или не вейн он вовсе. Тебе-то что с того? Он же – не ты.

Да, согласился Юрка. Может, у того, другого, все живы.

Глава 9

Скрипело колесо.

Дан, подсев к вознице, выпытывал новости. Мужик из Гусинок обстоятельно рассказывал, какие нынче цены на перо и яйца, как подрался мельник с бреславльскими подмастерьями кожевенника и сколько приданого дает за дочку Ерухим. Казалось, вейну это действительно интересно. Юрка угрюмо посмотрел ему в спину и отвернулся.

Степь по обе стороны дороги потеряла надоевший до оскомины цвет. Зелень, расцвеченная мать-и-мачехой, осталась лишь по обочинам, дальше темнели распаханные поля и кое-где виднелись купы деревьев. По склону холма карабкалась вверх деревенька с извилистыми улицами. Посверкивал церковный купол.

Скоро они приедут в Бреславль. Уже сегодня.

Юрка подгреб под голову сено и накрылся курткой. Было зябко, несмотря на летнее солнце. Яркий свет резал глаза. Скрипело колесо, грозя сломаться. Вот сейчас, когда покатятся с бугорка… Или хрупнет на этой колдобине… Юрка хотел, чтобы оно сломалось. Чтобы треснула ось, захромала кобыла. Что угодно.

От сена пахло сухой ромашкой. Закроешь глаза, дом чудится. Тихий, молчаливый. Они с бабушкой бродили по нему, натыкались друг на друга – и смотрели растерянно.

Юрка резко повернулся, ударившись затылком в обрешетку. Дан и возница громко смеялись. Он пошарил в сене и выудил сухой стебелек ромашки. Выкинул на дорогу.

…Прошли две недели после похорон. Сидели на кухне, делали вид, что пьют чай. Тикали ходики. Голая сирень царапала ветками стекло. За окном стоял глянцево-мокрый, раскисший весенний вечер.