Век Екатерины Великой

При сем известии Великая княгиня онемела на мгновенье. Побледнев, она смотрела на Никитичну в ужасе, словно бы перед ней выползла змея. Румянцева была заклятым врагом Сергею Салтыкову и недолюбливала такожде княжну Гагарину. Слезы градом покатились из глаз Екатерины, и она бросилась в свою постель. Зарывшись в подушки, она горько заплакала. Никитична кинулась за ней. Гладила по вздрагивающим плечам, но с Екатериной приключился настоящий припадок. С некоторыми интервалами она истошно выкрикивала одно и тоже, переходя на фальцет:

– Не хочу никакой Румянцевой! Оставьте все меня в покое! Лучше я умру!

Как раз в сей момент в покоях Великого князя находился его новый ментор, Александр Шувалов. Услышав плач и крики, он зашел на половину Великой княгини, которая начала выговаривать ему, всхлипывая:

– Ежели ко мне приставят графиню Румянцеву, то я сочту сие за несчастье для меня! Сия женщина прежде повредила моей матери, она очернила ее в глазах императрицы, и теперь она сделает то же самое и со мной. Ее боялись все мои фрейлины пуще всего на свете!

Оловянные глаза Шувалова округлились, правый дернулся, лицо перекосилось, и он открыл рот:

– Не переживайте так, Ваше Высочество, – молвил он, – я попрошу императрицу.

Поклонившись всхлипывающей и обиженной, словно ребенок, Великой княгине, он спешно удалился.

* * *

Проведя почти весь пятьдесят третий год в Москве и Подмосковье, в мае двор паки отправился в столицу. Тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз ради здоровья невестки Елизавета Петровна изволила не спешить, приказав проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тридцать станций, и потому дорога должна была занять ровно месяц. С отъездом в столицу разговоры о Румянцевой смолкли, чему Екатерина не могла нарадоваться. С другой стороны, ее весьма обеспокоило, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве. Но, к великой ее радости, их вновь соблаговолили записать в свиту Великого князя. Великий князь ехал со своей компанией и всю дорогу почти не заглядывал к супруге. Екатерина Алексеевна путешествовала в карете с женою графа Александра Шувалова – самой пресной дамой, кою токмо возможно себе вообразить, а такожде с Владиславовой и с акушеркой. Екатерине было до тошноты тоскливо в карете, и она то и дело ударялась в слезы. Фрейлины, княжна Гагарина и Владиславова, видя ее состояние, помогли устроить так, что Екатерина и Сергей могли обмениваться хотя бы парой слов каждодневно. Спустя месяц наконец окончился скучнейший переезд, и Великокняжеская чета въехала в Летний дворец. Великий князь возобновил там, прежде всего, свои концерты, благодаря чему Екатерина имела немного времени встречаться с предметом своей любви. Однако в состоянии она находилась не лучшем. Она понимала, что недолго будет длиться ее счастье с любимым, потому как все клонится к его удалению.

Через месяц двор переехал в Петергоф. Екатерина Алексеевна там много прогуливалась, но все же ее преследовали постоянные огорчения. Единственным счастьем было то, что собственный ее супруг, Петр Федорович, не досаждал своим присутствием. Свидания с Сергеем становились все реже и реже. Чем чаще Екатерина хотела видеть Сергея, тем реже он появлялся, уверяя, что имеет для сего крайне уважительные причины. Великой княгине ничего не оставалось делать, кроме как ждать и плакать, терпеть и надеяться.

Александр Шувалов показал покои во дворце Елизаветы Петровны, где для Великой княгини готовили родильную постель. Комната ей не понравилась: узкая, с одним окном, она примыкала вплотную к покоям императрицы. На почве недовольства, из-за духа противления, а скорее всего, из-за отсутствия желанного внимания со стороны Салтыкова, у Екатерины начались резкие боли, и она разрешилась сыном раньше положенного срока, не успев перейти в приготовленную родильную комнату. Великая княгиня разродилась двадцатого сентября. Шуваловы оповестили Великого князя и государыню, и они тотчас, среди ночи, пришли. Едва младенца спеленали, императрица ввела в комнату своего духовника, который нарек ребенка Павлом. После сего императрица велела акушерке взять младенца и следовать за ней. Великая княгиня оставалась на родильной постели, помещавшейся против двери, сквозь кою она видела свет. Сзади нее было два больших, плохо затворявшихся окна, с двух сторон ее постели – две двери, из коих одна выходила в уборную, а другая – в комнату Владиславовой. Сквозняк был пронизывающим.