Век Филарета

Дмитрий не то чтобы действительно был готов сам поднять руку на мать, но – будучи последовательным и откровенным с собою до конца – допускал такую теоретическую возможность. Только теоретическую!

Его многие хотели видеть. Невысокий, чуть пополневший (на радость матери), с растрёпанной редкой бородкой, он подслеповато вглядывался в людей, нетерпеливо их выслушивая, при этом у него нервически подёргивался рот, а руки беспокойно крутили пуговицу, оглаживали сукно столешницы, постукивали карандашом. Ему, собственно, никто и не был нужен, лишь бы читали его статьи и жили по пути, который им предлагался: новое государство, новые законы, новый образ жизни.

В начале мая 1862 года в Петербурге из рук в руки передавали анонимную прокламацию под названием «Молодая Россия». Князь Василий Андреевич Долгорукий по своей должности также ознакомился с ней и представил императору. И Александр Николаевич прочитал: «Россия вступает в революционный период своего существования… Снизу слышится глухой и затаённый ропот народа, угнетаемого и ограбляемого всеми…» Да ведь он-то как раз и хочет блага народу без кровавых потрясений революции – как этого не могут понять? «Выход из этого гнетущего страшного положения один – революция, революция кровавая и неумолимая, которая должна изменить радикально все без исключения основы современного порядка и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольётся река крови… только пришла бы поскорее она, давно желанная!..»

Ненормальность автора была очевидной, но всё же он был опасен, ибо призывал к крови, к уничтожению царской семьи под лозунгом социалистической и демократической республики, и даже – к уничтожению брака и семьи. Приказано было автора найти и посадить в крепость.

А между тем Пётр Заичневский, девятнадцатилетний московский студент, уже находился в одной из камер Петропавловской крепости; именно там он написал своё разнузданное воззвание и смог переправить его на волю, а соратники поспешили размножить.

По едва ли случайному совпадению во второй половине мая 1862 года по Петербургу пронеслись страшные пожары, от которых выгорел чуть не весь центр столицы. Все говорили о поджогах, но полиция не смогла найти поджигателей. Растерявшиеся власти арестовали Чернышевского, запретили на время выход журнала «Современник», закрыли воскресные школы для рабочих людей, в которых студенты не только обучали мужиков чтению и арифметике, но и открывали им глаза на грабительскую политику царя, не пожелавшего отдать сразу всю землю тем, кто пашет и сеет, на монахов, собирающих миллионы рублей в монастырях – ног куда идёт трудовая копейка!.. Передовая демократическая общественность бурно протестовала, но её голоса никто не слышал. Писарева бесила эта вынужденная немота.

В подцензурной печати до конца он высказаться не мог, вот почему летом 1862 года согласился на предложение соратников издать прокламацию. Написал её Писарев в один присест, в радостном упоении от свободы.

«Примирения нет, – писал он, злорадно предвкушая, как побагровеют лица ленивца императора, министров, начальника III Отделения, как испуганно растеряются тупые жандармы при чтении его горящей правды, – На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит всё, что молодо и свежо, всё, что способно мыслить и действовать… Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть!.. То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам остаётся только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы…»

Жандармы оказались не так тупы и в начале июля арестовали автора.

В крепости страха у Дмитрия не было вовсе. Он не боялся ни усатых жандармов, ни грозных судей в шитых золотом мундирах, ни самого царя. Стены узкой камеры для него не были тесны. Еду приносили с офицерской кухни, и она была вполне прилична. После следствия по его настойчивому ходатайству ему было позволено заниматься литературным трудом. И он трудился.

Целыми днями, не зная усталости, Писарев исписывал страницу за страницей, передавая по пятницам готовые статьи на волю. Имя страдальца за передовые идеи стало ещё более известным. Статьи Писарева в «Русском слове» и других журналах зачитывались вслух в студенческих аудиториях и возникавших коммунах.

«Долой литературу!» – читали молодые люди и задумывались: а в самом деле, какую практическую пользу приносит литература? Что конкретно дают мужику стишки Пушкина и Фета? Мужику нужнее печной горшок да смазные сапоги! «Основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде…» – а ведь верно, признавали сыновья мелких чиновников, дворян и священников. Без иносказаний автор показывал неприглядную роль римских пап, всяких Бонифациев и Климентов – а чем лучше наши святоши в чёрных рясах?

Караульные солдаты, заглядывая в глазок, удивлялись: и как этому барину не надоедает писать да писать, и как у него рука не онемеет?