Век Филарета

– У меня есть секрет: встаю сразу на больную ногу. Сначала больно, а потом она одеревенеет так, что боль и не слышна.

Седая прядь выбилась у неё из-под края шляпки, протянутые за благословением маленькие худые ручки по-старушечьи дрожали, и слабая тень умершего в отце архимандрите Андрея Медведева вдруг огорчилась до слёз…

– Вы бы дали себе отдых на неделю-две, – с мягкой укоризной сказала графиня, сквозь привычный облик властного и погрузневшего монаха видевшая стройного, черноволосого, весёлого и пылкого юношу с горящими глазами, навсегда любимого – брата.

– Боюсь разлениться, – чистосердечно ответил старик. – Неделю прогуляешь, а там родится желание ещё отдохнуть. Хожу и буду ходить. А сил недостанет – попрошу братию относить меня в храм…

Молодые лаврские эконом и казначей, приехавший по делам журнала протоиерей Алексей Ключарёв, почтительно внимали знаменитости. На рассказе Муравьева о сорванной им в Гефсиманском саду ветви от элеонской маслины за дверью послышалась Иисусова молитва, и вошёл отец Александр Горский, волею московского святителя недавно возведённый в священный сан (несмотря на решительный отказ жениться) и вскоре ставший протоиереем и ректором академии. Горский близоруко оглядывался, не сразу различая лица в полутёмной комнате.

Муравьев любил Горского, а кроме того, чувствовал к нему засевшее в памяти начальственное покровительственное внимание, и потому отвлёкся от повествования. В тот год слова его братьев – Михаила, усмирившего восставшую Польшу, и Николая, присоединившего к империи обширный Амурский край, – осветила и его, возродив дремавшие вельможные чувства. Андрея Николаевича встретил в патриотически настроенной Москве восторженный приём, и он, как в былые годы, блистал в домах знати и Английском клубе величавой осанкой, старомодной галантностью и увлекательностью в беседе. В церквах и монастырях Муравьев невольно осматривал всё начальственным взглядом, указывая, что так и что не так.

– Отец Александр, вы, верно, с какой-нибудь приятной новостью? Прямо сияете…

– Не то чтобы важная новость, ваше превосходительство… Получил письмо из Лондона от кузена моего Николая, поехавшего с графом Путятиным в качестве домашнего учителя, а также для подготовки к преподаванию у нас новой западной церковной истории. Я ещё просил его книги подобрать для нашей библиотеки.

– В этом Александр неутомим, – с доброй улыбкою заметил эконом.

– Письмо большое, пишет о разном… Но, кажется, я перебил рассказ вашего превосходительства?

– А хоть бы и перебил? – вдруг буркнул из тёмного угла отец Антоний.

– Что вы, что вы… – милостиво возразил Муравьев. – Мы с удовольствием послушаем. Был ли ваш кузен на всемирной выставке?

– Довелось побывать дважды. Вход, правда, дорогонек. Николай пишет, нужно по крайней мере десять раз, чтобы осмотреть её подробно. Но интересней другое. Он пишет, что встретился с известным Стэнли, засыпавшим его вопросами о православии. «Не смутила ли ваших верований новейшая германская спекуляция в философии?» – спросил англичанин. «Ни на минуточку, – ответил Николай Кирилыч. – Мы обладаем особенною способностью обнимать идеи других и сейчас же покрывать их амальгамою нашей собственной непоколебимой веры…» Тот спрашивает, а способна ли Русская Церковь отрешиться от подражательности Западу и Востоку, развить свой оригинальный гений? Удадутся ли её стремления направить все силы свои на организацию практической социальной жизни, очистить высший класс от извращения, праздности и мелкой безнравственности, а средний и низший – от грубости, лжи и неумеренности?..

– Ай да англичанин! – воскликнул Муравьев. – В самый корень зрит – да только не с того угла!

Из тёмного угла послышалось фырчание.

– Вы особенно должны меня понять, отец Александр. – Муравьев обращался тоном уважительным (однако и поучительным) подчёркнуто к Горскому, хотя адресовал свои слова троицкому наместнику. – Наша Церковь, держась Никейского исповедания, ещё не раздружилась ни с истиною, ни с апостольской благостию, но уклонение в социальность не приведёт ли нас к разрушению завещанной нам святыми отцами полноты религиозной веры и благочестия? Уступки миру сему не приведут ли к умалению веры? Всё встаёт вперемежку. Как на лондонской выставке: святые иконы и пенька!.. Здесь люди свои, поделюсь. Заезжал в этот раз к святителю нашему и попенял ему: зачем дал митрополичий хор выступать в ремесленном училище? Стоит ли ублажать мальчишек, принижая святое? Отвечает: Лямин-де меня уговорил, два раза я отказывал, на третий согласился. Это тот самый Лямин, который в митрополичьей карете раскатывает по всей Москве, останавливаясь то у кабаков, то в сомнительных местах. Какое искушение! Что с того, что он городской голова…

– Молчи! – вдруг прогремел голос отца наместника. – Молчи!