Век Филарета

   — Но нельзя же вдруг запретить ему писать! Сочинения его полезны, а погрешности ненамеренны.

   — Не буду оспаривать вашего мнения, ваше сиятельство, хотя думаю иначе. Все же есть выход из этого затруднения.

— Да говорите скорее! — уставился на него князь.

— Полагаю возможным вашему сиятельству с ведома государя объявить формально Лабзину, чтоу вас недостает времени заниматься цензурой его журнала, и чтобы впредь

книжки «Сионского вестника» установленным порядком направлялись в духовную цензуру. Согласится он на это — ваше мнение о нем будет оправдано. Нет - злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.

   — Гм...— Голицын откинулся на подушку кареты.— Просто и достойно. Благодарю вас. Я и сам предпочитаю обходиться без резких жестов.

   —  Ваше сиятельство, и у меня к вам вопрос.

   — Слушаю, слушаю,— любезно наклонил голову Голицын.

   —  Вы знаете, что мне поручено от Синода составление катехизиса, работу сию принял с радостью...

   - Кстати, знаете ли, что год назад государь предлагал написать катехизис покойному владыке Михаилу?.. Тот отказался, и я назвал вас. Но понадобилось согласие Серафима... Простите, я перебил вас.

   — В книге необходимым станет приведение цитат из Священного Писанин. Полагаю приводить их на русском языке, как делал это в своем толковании на Книгу Бытия. Не вызовет ли сие неудовольствия государя?

   - Нисколько! — всплеснул руками Голицын.— Вы наш Гри­горий Богослов и Иоанн Златоуст, кто вам указчик? Работайте смело!

   Филарет склонил голону перед чрезмерной лестью. Похвала так опасна, не к добру. Он предчувствовал, что начатый труд немало принесёт ему скорбей... и коих князь окажется слабой защитой.Пусть так, но делать дело надобно.                            -

   Вскоре его опасения относительно Голицына отчасти подтвердились. Спустя месяц после его появления в столице из нее был выслан с жандармами Лабзин (после отступления князя отказавшегося от издания «Сионского вестника»). Повод мог быть сочтен равно и серьезным и смехотворным. 13 сентября на собрании конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почетные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева. Лабзин подал голос:

   — Ваше высокопревосходительство, людей сих я не знаю, и о достоинствах их в сферах художества не слыхал.

   — Это знатнейшие лица в государстве, близкие к особе го­сударя императора! — недовольно пояснил очевидное Оленин.

   — Ежели те особы выбираются потому, что они близки к особе государя императора,— с почтительным видом мгновенно ответил Лабзин,— то я, как вице-президент академии, предлагаю избрать кучера Илью Байкова, который гораздо ближе к особе государя императора, нежели названные лица.

   В конечном счете Академия художеств пополнения не полу­чила, а Александр Павлович, раздраженный шуточкой с револю­ционным душком, уволил Лабзина от службы и сослал в город Сенгилей Симбирской губернии. Прямой связи с мистическим течением тут не было, но опытные люди поняли, что ветры в Зимнем дворце меняют направление.

   Тем не менее московского архиепископа там ждал ласковый прием. Александр Павлович был особенно внимателен к Дроздову, хотя внешне старался это не слишком показывать, дабы не озлоблять его недоброжелателей, ревнивых к царской милости. Известно было, что московские проповеди владыки Филарета доставляются в Зимний дворец с самою малою задержкой и са­модержец всероссийский нередко сидит над ними вечерами.

   Государь остыл к идее христианской церкви, хотя и не спешил от нее отказываться. Все более занимал его вопрос о личном спасении его самого, императора и раба Божия. В проповедях Дроздова Александр Павлович находил ответы на многие зани­мавшие его вопросы.

   Правда, личное общение с владыкой Филаретом утомляло. Дроздов никогда не отделывался в беседе пустыми фразами, у него всякое слово имело определенный смысл,

но если бы только смысл... Император признавался себе, что не решился бы пойти к Дроздову на исповедь, стать его духовным сыном. И не потому, что опасался непонимания. Этот маленький монах нес в себе такую силу веры, так просто и твердо смотрел на дела житейские и духовные, ясно различая ложное и истинное, что невозможно было не соглашаться с ним, но и трудно было жить по его высокой мерке. Лукавя со всем светом, Александр Павлович не мог лукавить с Филаретом. Мало того что тот сразу понимал все сказанное и несказанное, но... ему стыдно было говорить не всю правду... и всю правду тем более стыдно.

   Коробило государя и то, что в глазах Филарета он угадывал полное понимание своего состояния и переживаний о причастности к убийству родного отца, о тщательно подавляемом слас­толюбии, о любви к фразе... Памятливый на обиды, он помнил тень улыбки на лице Дроздова, когда в голицынской церкви осенью 1812 года объявил, что готов отпустить бороду и жить с мужиками в Сибири ради победы над Наполеоном — а ведь то была не ложь, а действительный порыв сердца... хотя Александр Павлович решительно не представлял себя с б о р о д о ю.