Век Филарета

       Филарет продолжал свою поездку по епархии. Он посетил Можайск, Лужицкий монастырь, а теперь ехал в Коралово. Ста­ринное село это, расположенное по течению реки Сторожки, пришло в запустение и не имело ничего примечательного, но Филарет приказал править туда. В Коралове служил его давний знакомец по троицкой семинарии.

       Уж больше двадцати лет миновало, многое забылось, давние воспоминания не волновали, а все ж таки сидела в сердце заноза — память о темной ночи, когда в душной тьме семи­нарского коридора посыпались на его спину и бока удары — и в ушах звенел усмешливый голос кудрявого семинариста: «Прорцы, Василис, кто тя ударяяй?» Он давно всем простил, повинился и своем гневе... а неясное чувство тянуло увидеть того заводилу-обидчика.

       Громко гудел надтреснутый колокол. Настоятель встречал ар­хиепископа у входа в храм. Высокий рост его умерился сутулостью, рыжие кудри сильно поредели, лицо будто потемнело от загара и морщин, а глаза с тревогою впились в Филарета. Ну как загонит и из этого нищего сельца куда подальше? Он все может!.. Кто ж мог знать тогда, в вольные семинарские годы, что из невзрачного недоростка вырастет архиерей?

       Владыка с важностию проследовал в храм. Огляделся. Сделал несколько шагов и внонь остановился. Все в храме свидетельствовало об аккуратном порядке бедности: потертая ковровая до­рожки, старенькое паникадило, потемнелые стены и потолок, са­мые облачения священника и диакона, из которых пучками торчали перетершиеся нити золотого шитья. Владыка вдруг протянул руку и провел пальцами по окладу большой Тихвинской иконы Божией Матери. Он показал пальцы настоятелю:

       —  Прорцы мне, отче, почто у ти пыль зде?

     Пораженный настоятель пал на колени:

       —  Прости, Владыко!

         Филарет помолчал... Не унижения своего давнего обидчика хотел он, по вразумления и признания им теперь его тогдашней правды! Ведь прав был семнадцатилетний Вася Дроздов, не уступая семинарским заводилам, не следуя извечно сильнейшему большинству... и как бы со стороны владыка пожалел того тихого мальчика...

       — Ты понял? — спросил он священника.

       —  Понял, владыко, все понял! Прости великодушно!

       — А когда понял,— тихо сказал Филарет,— то Бог простит.

       Служение совершил он благолепно и сосредоточенно, а после сразу уехал.

       Последней целью его был Волоколамск, но не удержался и велел Евграфу сначала править на Звенигород. И вновь дорога звала в даль далекую, и под мерный топот копыт, поскрипывание колес и дребезжание следовавшей за каретой повозки со служками, везшими потребные вещи, легкие, беспечальные думы приходили владыке на ум, и он набрасывал очередную свою проповедь.

       Казалось бы, с его-то опытом и даром мог бы не слишком стараться и уж тем более не писать от строчки до строчки, вы­правляя после иные выражения. Все что ни скажет — все хлеб духовный, все во благо слушателей. Ан нет. Раз всего он позволил себе не написать проповедь, что было вполне объяснимо,— когда два года назад впервые прибыл в родную Коломну в роли архиерея. Но лишь начал говорить, шум возник в задних рядах, потом какие-то крики раздавались за окнами то слева, то справа, и в храме ощущалось некое плотное невнимание и равнодушие, в коих вязли все находимые им слова. Не он один понял это. После службы соборный настоятель и градоначальник извинялись, но владыка не обиделся на горожан, не обеспечивших ему триум­фальную встречу. Знать, так надо было... И с тех пор все проповеди, речи и слова сам писал накануне.

       Дорога на Звенигород шла через сосновый бор. Особенный дух стоял здесь, пахло прогретой землей, прелой хвоей и смолой. У моста через Москву-реку сделали остановку. Владыке очень хотелось походить, в последние годы это редко удавалось; то сидит в кабинете, то стоит в храме, а едва сделает шаг в сторону — тут же тянутся к нему люди за благословением, и отвернуться не­возможно. Теперь же он вышагивал в свою волю по бережку, бездумно смотрел на поля на противоположном берегу, на шу­мевшие за спиной на высоком берегу сосны, на ровное течение реки, прозрачные воды которой скрадывали немалую глубину. Будь один — искупался бы, но непозволительно архиерею обна­жаться перед кем бы то ни было.

       Келейники давно накрыли скатерть, на которой расставили тарелки с хлебом, свежими огурцами, малосольной рыбой и еще чем-то, что подносили на остановках и помещичьи дворовые, и простые мужики, поставили бутыли с квасами, но тянуло еще походить просто так по свежей, ярко-зеленой молодой травке...

       Служками были у него братья Утенины, взятые его предме­стником владыкой Серафимом из Чудова. Филарет оставил их вначале на время, полагая необходимым заменить троицкими по­слушниками, но как-то свыкся с их грубоватостью, ленцой Никандра и бестолковой подчас старательностью Герасима. Ему ка­залось, что он с ними строг и требователен, и потому иногда с удивлением примечал их знаки любви и внимания. Вот и сейчас Никандр в третий раз перестилал скатерть, дабы устроить трапезу в тени высоких берез, а переменчивый ветер своенравно волновал пышные кроны.