Век наивности

Эти слова внезапно навели его на дикую мысль. А что, если умрет она? Что, если она обречена умереть, скоро умрет, и он будет свободен! Мысль, что он стоит в этой знакомой теплой комнате, смотрит на нее и желает ей смерти, была такой невероятной, такой заманчивой и всепоглощающей, что он не сразу осознал, насколько она чудовищна. Ему просто казалось, будто судьба посылает ему соломинку, чтоб за нее могла ухватиться его больная душа. Да, Мэй может умереть, ведь умирают же люди — такие же молодые и здоровые, как она, — она может внезапно умереть и дать ему свободу.

Она подняла голову, и по ее широко раскрытым глазам он понял, что она прочитала что-то странное в его глазах.

— Ньюленд! Ты не заболел?

Он покачал головой и пошел к своему креслу. Она склонилась над пяльцами, и, проходя мимо, он погладил ее по голове.

— Бедная Мэй!

— Бедная? Почему бедная? — с каким-то неестественным смехом переспросила она.

— Потому что я никогда не смогу открыть окно, не заставив тебя волноваться, — тоже со смехом отозвался он.

Она помолчала, потом, не поднимая головы от работы, тихо сказала:

— Я никогда не стану волноваться, если ты будешь счастлив.

— Ах, дорогая, я никогда не буду счастлив, если не смогу открывать окна!

— В такую погоду? — возразила она, и он со вздохом погрузился в книгу.

Прошло дней шесть или семь. Арчер ничего не слышал о госпоже Оленской и понял, что при нем никто из членов семьи не упомянет ее имени. Он не пытался с нею видеться — пока она находилась у бдительно охраняемой постели старухи Кэтрин, об этом не могло быть и речи. В состоянии такой неопределенности он позволил себе плыть по течению, сознавая, как в нем подспудно зреет решимость, которую он обрел, когда высунулся из окна библиотеки в ледяную ночь. Сила этой решимости помогла ему ждать, ничем себя не выдавая.

И вот однажды Мэй сказала ему, что миссис Минготт просит его зайти. В этой просьбе не было ничего удивительного, потому что старуха постепенно поправлялась, а она никогда не скрывала, что предпочитает Арчера мужьям всех остальных внучек. Мэй сообщила ему о приглашении с очевидным удовольствием — она очень гордилась тем, что старухе Кэтрин нравится ее муж.

Воцарилась минутная пауза, а потом что-то заставило Арчера сказать:

— Хорошо. Давай съездим сегодня вместе?

Лицо его жены посветлело, но она тотчас ответила:

— О, лучше поезжай сам. Бабушке надоедает слишком часто видеть одни и те же лица.

Когда Арчер позвонил у дверей старой миссис Минготт, сердце его отчаянно билось. Он больше всего на свете хотел ехать к ней один, надеясь, что этот визит даст ему возможность сказать госпоже Оленской несколько слов наедине. Он решил подождать, пока такая возможность естественно представится сама, и вот это наконец случилось, и вот он уже здесь на пороге. За этой дверью, за этими гардинами из желтого штофа в комнате, примыкающей к прихожей, она наверняка его ждет, через минуту он ее увидит и сможет поговорить с ней, прежде чем она проводит его в комнату больной.

Он хотел задать ей только один вопрос, и тогда ему станет ясно, что делать. Его интересовало всего лишь, какого числа она возвращается в Вашингтон, и на этот вопрос она едва ли откажется ответить.

Но в желтой гостиной его ждала мулатка-горничная. Сверкая зубами, словно белыми клавишами рояля, она открыла раздвижные двери, и он предстал перед старой Кэтрин.

Старуха восседала в огромном, похожем на трон кресле возле кровати. Рядом на подставке красного дерева стояла литая бронзовая лампа с круглым гравированным абажуром, прикрытым зеленым бумажным экраном. Нигде не было видно ни книг, ни газет, ничего такого, чем обыкновенно занимаются женщины, — единственный интерес миссис Минготт всегда составлял разговор, и она сочла бы ниже своего достоинства притворяться, будто Арчер не заметил ни малейших последствий удара. Она просто казалась бледнее обычного, в складках и впадинах ее тучной фигуры залегли темные тени, а гофрированный чепец с накрахмаленными бантами между двумя первыми подбородками и кисейный платок, повязанный крест-накрест поверх вздымающегося на груди лилового халата, придавали ей сходство с какой-нибудь из ее собственных умных и добродушных прародительниц, неумеренно предававшихся чревоугодию.

Она протянула ему одну из своих маленьких ручек — они, словно любимые котята, уютно пригрелись на ее необъятных коленях, и сказала служанке:

— Больше никого не пускай. Если приедет дочь или невестка, скажи, что я сплю.

Служанка вышла, и старуха обратилась к Арчеру.

— Скажите, друг мой, я очень безобразна? — весело спросила она, вытягивая другую руку, чтобы пригладить складки кисеи на своей недосягаемой груди. — Дочери мне говорят, что в моем возрасте это не имеет значения — но ведь безобразие тем страшнее, чем труднее его скрыть!

— Дорогая моя, вы прекрасны, как никогда! — в тон ей отвечал Арчер, и она, откинув голову, засмеялась.

— Однако мне далеко до Эллен! — с лукавым огоньком в глазах выпалила она и, прежде чем он успел ответить, добавила: — Надеюсь, вы еще раз убедились в этом, когда везли ее с парома?