Век просвещения

День занимался медленно, и солнечные лучи, словно бы запоздав к положенному часу, слабо освещали город, лишенный кровель, полный обломков и мусора: повсюду торчали голые балки, и город походил теперь на огромный скелет. От сотен жалких лачуг остались только стойки да шаткие деревянные полы, они возвышались над вязкой грязью, точно подмостки нищеты, на которых обездоленные семьи бедняков горестно оглядывали то немногое, что у них сохранилось: старушка уныло раскачивалась в венском кресле; беременная женщина со страхом ждала родовых схваток; чахоточный и астматик, завернувшись в одеяла, скорчившись, пристроились в уголке, словно балаганные актеры, уже исполнившие свой номер под открытым небом. В гавани из мутной воды торчали мачты затонувших парусников, а вокруг по волнам плавали гроздья перевернутых шлюпок. Море выбросило на берег труп матроса, руки его запутались в клубке веревок. Возле арсенала циклон произвел особенно сильные опустошения, он разметал бревна и доски на судовой верфи, повалил наземь непрочные стены таверн и ночных кабачков. Улицы превратились в топкие канавы. Несколько старинных дворцов, несмотря на свою прочную кладку, уступили порывам урагана, их двери, оконные рамы, стекла не выдержали, и буйный вихрь, ворвавшись внутрь, обрушился на стены, ломая портики и галереи. Изделия расположенной возле причалов прославленной мебельной мастерской под вывеской «Иосиф Прекрасный» были подхвачены ветром и унесены в чистое поле – далеко за пределы города, за огороды предместий, туда, где ручьи вышли из своих берегов и сотни пальмовых стволов лежали, наполовину залитые водой, точно древние колонны, рухнувшие при землетрясении. И все же, несмотря на размеры стихийного бедствия, люди, привычные к тому, что такие катастрофы периодически повторяются, и считавшие их неизбежными конвульсиями тропиков, уже сновали, как неутомимые муравьи, – что-то запирали, что-то чинили, что-то штукатурили. Все было влажно; все пахло влагой; все увлажняло руки. В тот день жители были заняты одним делом: вычерпывали воду, не позволяли ей застаиваться, рыли канавки, осушали почву и дома. К вечеру, приведя в порядок собственные жилища, плотники, каменщики, стекольщики, слесари уже предлагали свои услуги другим. И когда София наконец проснулась, оказалось, что дом полон рабочих, которых привел Ремихио: одни покрывали черепицей разрушенный скат крыши, другие выносили из патио обломки и мусор. По переходам и галереям взад и вперед тащили бочонки с известью и гипсом, балки и брусья, а Карлос вместе с Эстебаном ходил со склада в дом и обратно, составляя опись попорченной мебели и пострадавших товаров. Надев костюм Карлоса, который был ему тесен, Виктор, усевшись в гостиной, погрузился в придирчивое изучение счетоводных книг магазина. Увидев девушку, он еще глубже уткнулся носом в бумаги, делая вид, что не замечает ее. София тоже решила заняться каким-нибудь делом и направилась в кухню и кладовые, где Росаура, всю ночь не смыкавшая глаз, очищала ножи и вилки, кастрюли и прочую кухонную утварь от грязи, которая на полу уже затвердела. У девушки голова шла кругом от всей этой сутолоки, от присутствия в доме посторонних людей, от беспорядка и неразберихи, из-за которых вновь разладился только недавно налаженный быт и в комнатах опять творилось бог знает что, совсем как в первые месяцы траура. В тот вечер сызнова возникли «Падающие башни», «Тропинки друидов», крутые горные тропы, проложенные между ящиками, столами, снятыми портьерами, свернутыми и заброшенными на шкафы коврами, – но только к этому еще примешивались теперь совсем иные запахи, каких тут прежде не было. Необычайность обстановки, грандиозность катастрофы, которая нарушила привычный ход жизни в городе, еще больше усиливали владевшее Софией беспокойство: с самого пробуждения ее терзали противоречивые и тревожные мысли, вызванные воспоминаниями о событиях прошлой ночи. Все случившееся составляло частицу величайшего беспорядка, который стал уделом обитателей города во время стихийного бедствия. Но один факт поразил ее больше всего, больше, чем рухнувшие стены, больше, чем разрушенные колокольни, больше, чем затонувшие корабли: она стала предметом вожделения. Это было так непривычно, так неожиданно, так тревожно, что девушка до сих пор сомневалась, не пригрезилось ли ей все во сне. За несколько часов она навсегда распрощалась с отрочеством, у нее было такое чувство, будто от палящего желания мужчины тело ее обрело зрелость. На нее смотрели как на Женщину, между тем как она сама не только не могла смотреть на себя как на женщину, но даже не могла вообразить, что другие могут возвести ее в ранг женщины.

– Я женщина, – шептала она, чувствуя себя так, будто ее оскорбили и одновременно взвалили на плечи груз, пригибавший к земле.