Век серебра и стали

– Ага, – хмыкнул Говорухин, подбегая к двери на черную лестницу. – Только если кто-то решил насладиться искрами из глаз.

Алексас вздохнул. Ну, обрадовался он, хотя бы тему о сомнительных врачах на время можно будет закрыть. Всегда искал хорошее даже в самых паршивых ситуациях.

Тени щекотали его сознание, убаюкивая, как младенца, хотя ощущения накалялись до предела: чувства становились острыми, как лезвие бритвы, тугими, как вибрирующие гитарные струны. Он не закрывал глаза. Какой смысл? Все равно различимы лишь безудержные оттенки черного, такие… успокаивающие.

Ему надо было думать. Всегда. Каждый раз после того, как он действовал – чтобы перед глазами вновь возникли этапы плана… или, точнее, этапы идеи, которую он пытался облечь в план, будто снова и снова наряжая манекен новым платьем короля. Пусть в основном и действовал по наитию. К тому же, после огненно-рыжих языков лохматого пламени, темнота становилась еще более успокаивающей, чем обычно.

А еще, темнота всегда напоминала ему о смерти.

Это было куда важнее всего остального.

Он потер руку – ладонь прошлась по слегка вздутым венам. Его спокойное, умиротворенное дыхание тонуло в черном омуте теней и отблесках редкого, наглого света, осмелившегося тайком проникнуть сюда; проникнуть через плотные шторы, через запертые двери, задернутые плотной тканью, прикрывающей щели. В такт дыхания перед глазами стали возникать уже совершенные действия – пока малочисленные, – принимая форму будто бы огненных отпечатков на выжженой земле. А ведь столько еще нужно сделать…

И тут темнота взорвалась дисгармонией, будто бы вспышкой фотокамеры. Невидимой, ударившей не по зрачкам, а по всем ощущением разом, нарушившей порядок вещей, установленный за многие тысячи лет до настоящего момента, еще теми, страшными, косматыми первобытными тенями, пугавшими предков у костра. Тенями, не боявшимися даже самого яростного пламени.

Он услышал голос. Голос, который никак не мог звучать здесь, в его личном медитативном мраке.

Чужой голос.

Догадаться о том, что на этом месте еще несколько часов, да даже минут назад, с гордо поднятой головой стояло вполне неплохое похоронное бюро «Золото Египта», можно было двумя способами: либо оказавшись постоянным клиентом этого заведения, либо случайно заметив чудом уцелевшую табличку, сорванную взрывом.

Остатки здания полыхали. На мостовой валялись осколки выбитых стекол, витрин, части гробов-саркофагов «на показ» и фрагменты расколотых фигурок-ушебти – мощных магических предметов, которые в загробной жизни становятся слугами усопшего и работают за него. С возвращением богов Египта похоронные конторки типа «Золота Египта» стали безумно популярны, ведь если реальны боги и магия, то обещанное посмертие – тем более.

А значит, жизнь действительно вечна.

Так что люди тут же устремились туда, в вечность – смерть стала бичом эпохи, ориентиром, ведущим человечество вперед. Раз блаженная загробная жизнь реальна, к чему еще стремится? Отгулять эту жизнь на полную катушку, держа себя в рамках приличия, а потом рвануть в следующую, вечную жизнь, уже будучи готовым к ней по всем правилам. Если же палку жизни земной все же случалось перегнуть сильнее допустимого – так, что на посмертном суде Осириса сердце умершего оказалось бы нечистым, – то в ход шли магические амулеты, заговоры и тексты «Амдуат», «Книги врат» и «Книги мертвых»[2]. Последнюю уже несколько лет настойчиво намеревались переименовать в «Книгу вхождения в рассвет», или «Книгу входа в новый день», чтобы сохранить древнюю аутентичность. Говорят, хотели даже организовать международный конкурс на лучшую поэтическую адаптацию, но до сих пор не решались, тянули.

Смерть действительно стала для людей новым рассветом.

Традиции древнего Египта вернулись: дети, да и взрослые тоже, радовались, получая на день рождения те самые ушебти – товар оказался ходовым, не то слово. Саркофаг – на любой вкус, цвет и кошелек – тоже могли вручить на праздник, но тут обычно ждали особого повода: свадьбы или юбилея, но ни в коем случае не кончины. Мудрость эпохи – готовиться ко всему заранее. Делать впритык – дурной тон любого века. Как минимум для самого умершего, не соизволившего достойно подготовиться к жизни вечной. Как говорили в светских кругах, хочешь жить после смерти – умей вертеться.

Вахмистр Говорухин гаркнул на зевак, окруживших «Золото Египта». Те, неохотно, но все же расступились – самые смелые чуть ли не в пламя залезали, а дети подбирали осколки ушебти, чтобы добро не пропадало.

Алексас, размеренно шагавший позади Виктора, присвистнул. Следом, словно заранее отрепетировав, жандарм засвистел в пожарный свисток. Бессмысленно – трудно не услышать такой взрыв, а потом не разглядеть такое пламя, тем более – совсем недалеко от центра города.

Порыв холодного ветра со стороны Екатерининского Канала исказил пламя, придав загадочности и без того причудливому танцу огня.