Вэкфильдский священник

   «Веди меня, пустыни житель,
             Святой анахоретъ;
   Близка желанная обитель:
             Привѣтный вижу свѣтъ.

   Усталъ я; тьма кругомъ густая;
             Запалъ въ глуши мой слѣдъ;
   Все безконечнѣй степь пустая,
             Чѣмъ дальше я впередъ».

   — Мой сынъ (въ отвѣтъ пустыни житель),
             Ты призракомъ прельщенъ:
   Опасенъ твой путеводитель —
             Надъ бездной свѣтитъ онъ.

   Здѣсь чадамъ нищеты бездомнымъ
             Отверзта дверь моя,
   И скудныхъ благъ удѣломъ скромнымъ
             Дѣлюсь отъ сердца я.

   Войди въ гостепріимну келью:
             Вотъ, сынъ мой, предъ тобой
   И брашно съ жесткою постелью,
             И сладкій мой покой.

   Есть стадо: но безгрѣшныхъ кровью
             Руки я не багрилъ:
   Меня Творецъ своей любовью
             Щадить ихъ научилъ.

   Обѣдъ сбираю непорочный
             Съ пригорковъ и съ полей;
   Деревья плодъ даютъ мнѣ сочный,
             Питье даетъ ручей.

   Войди же въ домъ; заботъ мы чужды,
             Нѣтъ блага въ суетѣ:
   Намъ малыя даны здѣсь нужды;
             На малый мигъ и тѣ.

   Какъ свѣжая роса денницы
             Былъ сладокъ сей привѣтъ;
   И робкій гость, склоня зѣницы,
             Идетъ за старцемъ вслѣдъ.

   Въ дичи глухой, непроходимой
             Его таился кровъ —
   Пріютъ для сироты гонимой,
             Для странника — покровъ.

   Не пышны въ хижинѣ уборы,
             Тамъ бѣдность и покой;
   И скрипнули дверей растворы
             Предъ мирною четой.

   И старецъ зритъ гостепріимный,
             Что гость его унылъ;
   И свѣтлый огонекъ онъ въ дымной
             Печуркѣ разложилъ.

   Плоды и зелень предлагаетъ,
             Съ приправой добрыхъ словъ;
   Бесѣдой скуку позлащаетъ
             Медлительныхъ часовъ.

   Играетъ рѣзвый котъ предъ ними,
             Въ углу кричитъ сверчокъ,
   Трещитъ межъ листьями сухими
             Веселый огонекъ;

   Но молчаливъ пришлецъ угрюмый,
             Печаль въ его чертахъ,
   Душа полна прискорбной думой
             И слезы на глазахъ.

   Ему пустынникъ отвѣчаетъ
             Сочувственной тоской:
   — О, юный странникъ, что смущаетъ
             Такъ рано твой покой?

   Иль быть убогимъ и бездомнымъ
             Творецъ тебѣ судилъ?
   Иль преданъ другомъ вѣроломнымъ?
             Или вотще любилъ?

   Увы! какъ жалки и презрѣнны
             Утѣхи благъ земныхъ!
   А тотъ, кто плачетъ, ихъ лишенный,
             Еще презрѣннѣй ихъ.

   Приманчивъ лести взоръ лукавый:
             Но вѣдь она вослѣдъ
   Бѣжитъ за счастіемъ, за славой,
             И прочь отъ нашихъ бѣдъ.

   Любовь — давно слыветъ игрою,
             Наборомъ сладкихъ словъ;
   Незрима въ мірѣ, лишь порою
             Живетъ у голубковъ.

   Но, другъ… ты робостью стыдливой
             Свой нѣжный полъ открылъ… —
   И странникъ очи, торопливо
             Краснѣя, опустилъ.

   Краса сквозь легкій проникаетъ
             Стыдливости покровъ:
   Такъ утро тихое сіяетъ
             Сквозь дымку облаковъ.

   Трепещутъ перси, взоръ склоненный,
             Какъ роза цвѣтъ ланитъ…
   И дѣву-прелесть изумленный
             Отшельникъ въ гостѣ зритъ.

   «Простишь ли, старецъ, дерзновенье,
             Что робкою стопой
   Вошла въ твое уединенье,
             Гдѣ Богъ Одинъ съ тобой!

   Любовь надеждъ моихъ губитель,
             Моихъ виновникъ бѣдъ:
   Ищу покоя; но мучитель —
             Тоска за мною вслѣдъ.

   Отецъ мой знатностію, славой
             И пышностью гремѣлъ,
   А я была его забавой,
             Онъ все во мнѣ имѣлъ.

   Стекались рыцари толпою,
             Мнѣ предлагая въ даръ
   Тѣ — чистый, сходный съ ихъ душою,
             А тѣ — притворный жаръ.

   И каждый лестью вѣроломной
             Привлечь меня мечталъ…
   Но въ ихъ толпѣ Эдвинъ былъ скромный;
             Эдвинъ, любя, молчалъ.

   Ему съ смиренной нищетою
             Судьба одно дала:
   Плѣнять возвышенной душою,
             И та — моей была!

   Роса на розѣ, цвѣтъ душистый
             Фіалки полевой,
   Едва-ль сравниться могутъ съ чистой
             Эдвиновой душой.

   Но цвѣтъ съ небесною росою
             Живутъ одинъ лишь мигъ:
   Онъ одаренъ былъ ихъ красою,
             Я — легкостію ихъ.

   Я гордой, хладною казалась,
             Онъ втайнѣ былъ мнѣ милъ.
   Увы! любя, я восхищалась,
             Когда онъ слезы лилъ!

   Несчастный!.. Онъ не снесъ презрѣнья:
             Въ пустыню онъ помчалъ
   Свою любовь, свои мученья,
             И тамъ въ слезахъ увялъ.

   Но я виновна: мнѣ страданье,
             Мнѣ утопать въ слезахъ,
   Мнѣ будь пустыня та изгнанье,
             Гдѣ скрытъ Эдвиновъ прахъ.

   Надъ тихою его могилой
             Конецъ свой встрѣчу я:
   Пусть приношеньемъ тѣни милой
             Вся будетъ жизнь моя!»

   — Мальвина! старецъ восклицаетъ,
             И палъ къ ея ногамъ…
   О, чудо! ихъ Эдвинъ лобзаетъ,
             Эдвинъ предъ нею самъ.

   «Другъ незабвенный, другъ единый!
             Опять на вѣкъ я твой:
   Полна душа моя Мальвиной,
             Я здѣсь дышалъ тобой.

   Забудь о прошломъ; нѣтъ разлуки,
             Самъ Богъ вѣщаетъ намъ:
   Отнынѣ, радости и муки,
             Все въ жизни — пополамъ.

   Ахъ, будь и самый часъ кончины
             Для двухъ сердецъ одинъ:
   Пусть съ милой жизнію Мальвины
             Угаснетъ и Эдвинъ!»[2]