ВЕХИ 70-ЛЕТИЯ Очерк советской политической истории

Названия советских исторических эпох не вызывают, как правило, приятных ассоциаций: военный коммунизм, коллективизация, ежовщина, ждановщина. Есть два исключения - НЭП и "оттепель". Слово "оттепель" в отнесении к политической и общественной жизни России было впервые употреблено Герценом после смерти Николая I. Сто лет спустя И. Эренбург называет свою повесть (1954) "Оттепель", выражая надежду на смягчение режима, связанного с именем Сталина.

Первой ласточкой "оттепели", еще до появления слова, была статья писателя Владимира Померанцева "Об искренности в литературе", появившаяся в "Новом мире" в декабре 1953 г. — через 9 месяцев после смерти Сталина. Автор свидетельствовал, что ложь стала законом жизни, что необходимо "обогащение тематики", т.е. искренний разговор о важнейших проблемах жизни страны. Никита Хрущев очень хорошо видел суть "оттепели". Он вспоминает: "После войны, после смерти Сталина люди, как говорится, сняли замки со своих ртов, и люди получили возможность, не оглядываясь, что их посадят, делать замечания. Возросли потребности, я бы даже сказал, что не потребности возросли, а возросли возможности, говорить о потребностях". Поскольку в Советском Союзе нет других возможностей (кроме литературы) выражения взглядов, чувств, пожеланий, именно она стала носительницей идеи "оттепели", идеи открытого (в строго контрольных рамках) разговора о "потребностях". Возможность естественного, не руководимого сверху, разговора с властью (о "потребностях"), казалась кощунством, разрушением основ системы. Хрущев признает: "К характеристике этого времени, как оттепель, мы все-таки не совсем положительно относились... С одной стороны, мы действительно допустили послабление, если выражаться грубым политическим языком, и ослабили контроль, и свободнее стал народ высказываться в беседах, и в печати - в газетах, журналах и литературе... С другой стороны, были такие люди, которые не хотели этой оттепели. Они даже упрекали и говорили, вот если бы Сталин был жив, этого он бы не позволил и этого не позволил".

Хрущев позволил задавать вопросы. "Оттепель" - время вопросов и первых ответов. Литература - "Рычаги" А. Яшина", "Не хлебом единым" В. Дудинцева — спрашивает какова структура общества, созданного после Октября, каков механизм советской власти и как он отражается в сознании советского человека. Литература обращается к прошлому. Едва стало возможным спрашивать, выяснилось, что профессиональные историки сознательно и планомерно лгали. На совещании историков (1962) А. Снегов, констатировав, что фальсификация документов, искажение фактов приняло гигантские размеры, предложил установить для историков клятву, подобную присяге врачей: "Чтобы получить диплом доктора медицины, нужно дать присягу или торжественное обещание, что будешь честно работать, а не засорять желудок человека. А может доктор истории тоже должен дать обещание, что он будет честно пользоваться документами, не засоряя мозги людям"* [* Четверть века спустя, советские историки, увернувшиеся от присяги, снова каялись, что опять лгали, лгали, лгали...].

Четыре главных загадки привлекают внимание писателей, желающих понять прошлое: революция, подлинная роль Сталина, других руководителей партии; коллективизация - хождение по мукам миллионов крестьян; террор 1937-38 гг., втянувший в чудовищную мясорубку все население страны, и лагеря, о существовании которых все знают и все молчат; война и жесточайшие поражения первых двух лет. Появляются книги, в которых ставятся эти и другие вопросы, в которых — с неодинаковой силой и глубиной, даются ответы. Среди книг — повесть Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича", важнейшая веха в истории русской литературы и общественной мысли. Одно из высших достижений русской прозы XX в., повесть Солженицына имела важное политическое значение. Разрешение на ее публикацию было подтверждением палачами существования лагерей и террора. Множество свидетельств жертв, опубликованных за границей, не принимались во внимание. Ждали свидетельства палачей — и оно пришло.

В годы "оттепели", одновременно с реабилитацией, как правило, посмертной, сотен тысяч жертв террора, реабилитируются и возвращаются в литературу великие писатели Андрей Платонов и Михаил Булгаков. Понадобится еще четверть века, чтобы можно было начать говорить о публикации всех их произведений. Впервые рождаются внецензурные формы выражения чувств и мыслей. Булат Окуджава, за ним Александр Галич, Владимир Высоцкий приобретают широчайшую популярность без помощи (несмотря на препятствия) государственных средств коммуникации. "Есть магнитофон системы "Яуза", - поет Галич, - и этого достаточно". Появляется "самиздат". Все то, что отвергает цензура, строго ограничивающая рамки "оттепели", уходит в "самиздат": рассказы, повести, романы, переписанные вручную расходятся по стране. "Эрика" берет четыре копии, - продолжает Галич, - вот и все. И этого достаточно". В "самиздате" становятся известными романы Солженицына, "Колымские рассказы" Варлама Шаламова.