Вехи жизни. Зеев Жаботинский

  13 марта Жаботинский на корабле «Самария» прибыл в Нью-Йорк и сразу окунулся в работу. Казалось, что вновь наступили дни его молодости – новый этап борьбы за еврейский легион, но в более широком масштабе и с учетом огромного личного опыта. Увы, он встретил опять те же трудности, обусловленные консерватизмом людей. В Америке царил дух безразличия, большинство людей было охвачено идеей изоляционизма. Они считали, что на этот раз им удастся уклониться от «далекой» войны в Европе. Еврейская община Соединенных Штатов не была исключением. Даже сионистская организация вспомнила старинную песню осуждения «авантюристической программы» Жаботинского. Везде одно и то же. Как в 1917 году, он должен был пробивать плотную стену сопротивления. Жаботинский был уверен, что недалек день, когда Америка присоединится к войне. Он даже просил правительство Черчилля, чтобы ему помогли быть «разжигающей искрой».

  Но одного Жаботинский не учел: его физические силы в 1940 году не были такими, как в 1917. Его тело было еще крепким, но многочисленные бури, которые он пережил, разрушили его сердце.

  В Нью-Йорке Жаботинский жил очень скромно. Он тосковал по жене, которая осталась в подвергавшемся налетам фашистской авиации Лондоне. Их единственный сын Эри томился в крепости Ако, и, хотя он гордился им, воспринявшим идеи отца, он боялся, что англичане будут преследовать Эри за провоз «нелегальных иммигрантов» в Эрец-Исраэль и лишат его палестинского гражданства. Кроме того, ему не давала покоя мысль о тяжкой судьбе, которая ждет евреев Европы.

  Его врач в Нью-Йорке не стал скрывать от него, что он серьезно болен, и прописал ему полный покой. Но Жаботинский не последовал совету доктора, он продолжал свою политическую деятельность.

  В последний день жизни Жаботинский вместе с товарищами и учениками выехал в летний лагерь Бейтара, расположенный в Хантере, в трех часах езды от Нью-Йорка. Стоял жаркий августовский день, езда утомила его; по дороге он глотал пилюли, но ничего не сказал товарищам. Он попросил Арона Копиловича прочитать молитву «Кол нидрей» и повторял за ним каждое слово.

  С темнотой приехали в лагерь. Жаботинский с трудом вылез из машины и медленно прошел вдоль шеренги встречавших его членов Бейтара. Его провели в комнату на верхнем этаже. Боли усиливались. Копилович помог ему раздеться и лечь в постель. Вызвали лагерного врача, а затем врача из Хантера, беженца из Германии. Больному сделали серию уколов. Приступ продолжался два с половиной часа. Его последние слова были: «Покоя, только покоя, хочу только покоя». Это произошло 4 августа 1940 года в 22.45. Арон Пропес и Ирмиягу Гальперин закрыли ему глаза и находились рядом с ним всю ночь.

  Известие о кончине Жаботинского быстро распространилось по всему миру. Со для смерти Герцля народ не испытывал такого горя, во всех еврейских поселениях звучали слова траурной песни: «Потухло великое светило, сломалась чудесная скрипка…»

  Его похоронили на кладбище «Нью-Монтефиори» на острове Лонг-Айленд, в штате Нью-Йорк. В завещании он указал: «Хочу, чтобы меня погребли там, где меня застигает смерть; мои останки (если я буду похоронен вне Эрец-Исраэль) не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по указанию еврейского правительства этого государства, которое будет создано».

  15 марта 1964 года правительство Израиля во главе с Леви Эшколом решило выполнить завещание Жаботинского и перевезти его останки на родину. Его гроб и гроб его жены бчли переправлены в Израиль на самолете и погребены на горе Герцля в Иерусалиме в день 24-летия смерти подвижника. Могучий изгнанник, человек великой мечты, вернулся в страну своих стремлений и своей борьбы. «Надгробное слово», произнесенное Жаботинским в. 1904 году в честь Герцля, применимо и к нему самому:

  «Он сжег себя на пылающем огне, На огне священнодействия ради Сиона; суждено ему сойти еще в пустыне – И в день освобождения мы передадим родине Только прах нашего великого избавителя…»

  Он был одним из тех вечных певцов, песня которых продолжает звучать для всех поколений даже после того, как ее перестали петь. Говорят, что жизнь его была несчастлива. Это ошибка. У этого нового Самсона были другие понятия о счастье. Он никогда не искал тишины и легких дорог. Вся его жизнь была напряженной борьбой И битвой ради народа, он был счастлив даже в самые тяжелые минуты, потому что предвидел победу…

  Тем не менее и его порой охватывали грустные мысли. Кто может знать пути нашего народа и секреты его мечтаний? Это трудный народ, зачастую неблагодарный, он не признает величия вождя, пока тот не прошел испытания в очищающем горниле. Кто знает, будет ли его влияние заметным и запомнится ли его имя будущим поколениям?

  Такие мысли приходили Жаботинскому в часы его победы в 1917 году, после того как осуществилась его мечта о еврейском легионе. Вот, что он писал в «Слове о полку»: