Вексель судьбы. Книга 2

Это были знаменитые Les Feuilles Mortes [“Мёртвые листья” (фр.) - знаменитая песня, родившаяся из написанной в 1945 году музыки к балету “Свидание” Ж.Косма и с тех пор не покидающая репертуар французских шансонье] Жака Превера. В силу известных причин Алексей услышал эту песню лишь минувшим летом, и сразу же был поражён её созвучности со своим собственным внутренним миром. Удивляло, что трагически-отточенная мелодия середины сороковых по-прежнему продолжает волновать человеческие сердца. Но куда более поразительным было вспоминать, что в 1933 году молодой коминтерновец Превер в составе французской делегации посещал московскую школу, в которой Алексей заканчивал десятый класс, и они минут десять, уединившись за огромным бюстом Ленина в актовом зале, оживлённо болтали о поэзии и авиации, в довершение ещё и обменявшись свежими столичными анекдотами.

Алексей сразу понял, что исполнение этой песни способно открыть Ершову двери на большую эстраду, и потому сделал всё, что мог, чтобы тот наилучшим образом разобрался во французском оригинале и научился интонировать все его тонкости. На это ушло три дня, однако результат оправдывал усилия: отныне ветеран мог исполнять “Мёртвые листья” не только с московских подмостков, но также и перед публикой в Элизе-Монмартр, Плейеле и, возможно, в зале Корто.

Когда Ершов уехал, чтобы перезапустить дела, связанные с предстоящей свадьбой, в ушах Алексея ещё долго продолжал звучать его хрипловатый тёплый баритон под аккомпанемент нового концертного аккордеона, словно опевающий его собственную недавнюю историю:

Mais la vie sИpare ceux qui s’aiment,

Tout doucement, sans faire de bruit,

Et la mer efface sur le sable,

Les pas des amants dИsunis… [Жизнь разделяет тех, кто влюблён, тихо, без шума, и морской прибой смывает с песка следы возлюбленных, разлучённых навсегда (фр.)]

“Только вместо морского прибоя - в России снег, холодный синий снег должен заметать следы… Однако следы давно заметены, а вот снега по-прежнему нет,— рассуждал он, глядя в тёмное от ненастья окно.— Интересно, что означает это необычное для конца ноября отсутствие снега? Что у меня ещё есть надежда? Глупости. Или всё-таки - нет, не всё, может быть, потеряно, а моя хандра - лишь оттого, что я просто сильно устал?”

В самые последние числа месяца, наконец, похолодало, и земля начала понемногу белеть. Алексей встретил приход зимы с оживлением и интересом, поскольку перемены в природе могли вызвать перемены и внутри него самого. Правда, он не знал, нужны ли ему подобные перемены, или будет лучше, чтобы всё продолжало идти, как идёт,- бесстрастное созерцание и внутренний покой являлись неплохой альтернативой бурному прошлому, и не факт, что их следовало на что-то менять.

Тем не менее зимнее преображение природы не прошло бесследно - наблюдая за опускающимися на землю снежными хлопьями, Алексей вдруг отчётливо понял, что причина его состояния кроется отнюдь не в накопившейся усталости. “Всё дело в том, что вокруг меня - не моё время, как бы я прежде ни пытался убедить себя в обратном,— сформулировал он окончательный вердикт.— От своего времени можно притомиться, но нельзя устать навсегда, а я - устал. Значит, это время - не моё, что, в общем-то, было ясно и так, однако я надеялся, что у меня хватит сил бороться за него, как за своё собственное… Я рассуждал как сверхчеловек, воодушевлённый невероятными возможностями, а на деле оказался человеком совершенно обычным и даже внутренне слабым. Я не имею ничего против нынешнего времени - само по себе оно, наверное, всё же прекрасно, однако у меня нет ни сил, ни внутреннего настроя его заново проживать…”

Алексей понимал, что согласившись с этой позицией, в качестве неизбежного вывода и следующего шага он должен принять и неизбежность собственной гибели от исчерпанности времени - подобно гибели под снегом облетевших листьев, чьё отведённое природой время также истекло. Непротиворечивый выход из этой коллизии давало лишь его намерение по весне отправиться отшельничествовать в абхазские горы - там нет снега, деревья зимуют вечнозелёными и потому он вполне оттуда сможет продолжать своё молчаливое наблюдение над миром.

“Может, что и подружусь с тамошними монахами-отшельниками и даже сделаюсь одним из них,— подбадривал он себя.— Буду, наряду с прочим, думать о Боге - ведь я никогда Его не отвергал и с Ним не ругался, хотя церковную суету не принимал и где-то даже ненавидел совершенно искренне… Кто знает - быть может, Бог открывается как раз не в суете и повседневных хлопотах, а в той самой тишине, к которой я и стремлюсь?”