Веление долга

Профессор Сызганов - один из многих советских людей, помогавших мне бороться за жизнь, - сказал, когда мы остались наедине: без ампутации не обойтись. Согласиться на это было свыше моих сил: ведь лишиться ноги - значит навсегда расстаться с авиацией. А я не имел права оставлять штурвал, пока в небе моей Родины кружились фашистские самолеты.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я достал из-под подушки и снова перечитал единственное письмо от своей тринадцатилетней дочки, которое получил, еще будучи на Ханко, и теперь повсюду возил с собой.

«Миленький папочка, - писала Надя, - обо мне не беспокойся. Думай о себе и своем здоровье. Бей фашистов, чтобы перья от них сыпались. Пусть знают, [44] какие в Советском Союзе летчики, танкисты и вообще весь наш народ…»

И странное дело. Письмо, которое я перечитывал, наверное, уже в сотый раз, вновь ободрило меня. Я заметил, что фразы «думай… о своем здоровье» и «бей фашистов» стоят рядом. Значит, и в жизни может быть только один выход: чтобы вернуться в строй боевых летчиков, надо вылечиться, встать на ноги.

- На ноги, - повторил я вслух.

Зловещая дума опять, словно нож, вонзилась в сердце: «Как же на ноги, если одну из них завтра ампутируют?»

Вечером ко мне снова пришел профессор. Присел рядом на край кровати и просто сказал:

- Если вас, Белоусов, не оперировать, хуже будет: может кончиться даже смертью.

Перед этим я говорил Сызганову, что не раз видел на фронте смерть и не боюсь ее. Поэтому теперь я просто промолчал.

- Так, что же, вы и в самом деле жизнь не любите? - все так же спокойно спросил профессор.

- Люблю. Очень люблю, - ответил я совершенно серьезно.

- Тогда почему же вы не соглашаетесь на операцию?

- Делайте, только немедленно, завтра же!

В горле пересохло. Я не слышал своих последних слов.

Ночь прошла без сна. Я мучительно думал о будущем. Представлял себя с деревяшкой вместо ноги, на костылях… Под утро вспомнил, что на Черноморском флоте есть один летчик, который летает без одной ноги. Значит, и безногому воевать можно. На душе полегчало. И я мысленно ответил дочке на ее письмо: да, милая, ты права - советских воинов ничем не сломишь, ничем! Враги еще не раз почувствуют силу моих ударов.

Операцию перенес хорошо. Быстро пошел на поправку. И вот, когда уже подходил день выписки из госпиталя, на меня обрушилось еще более страшное несчастье. На левой ноге, чуть ниже колена, появилась [45] и быстро разрасталась новая язва. С каждым днем она становилась все больше. Снова разговор с Сызгановым - о самом тяжелом. Как говорят на войне, обстановка стала предельно ясной, и я согласился на вторую операцию, поставив лишь одно условие:

- Постарайтесь ампутировать ногу ниже колена. Мне нужно, понимаете, совершенно необходимо, чтобы хоть одна нога могла сгибаться.

Профессор, конечно, не знал, да и не мог, по-моему, в то время даже предполагать, почему я настойчиво прошу его выполнить операцию так, чтобы после нее нога могла сгибаться. И он ответил:

- Не волнуйтесь, нога после этой операции, безусловно, будет сгибаться в колене.

Пришел назначенный час, и меня, молчаливого и притихшего, опять повезли в операционную.

Потрясение было настолько сильным, что даже наркоз не сразу подействовал. Но вот я забылся и словно провалился в бездну. Долго ли длилась операция, не знаю. Очнулся я уже в палате. Попросил откинуть одеяло. Взглянул и резко рванул одеяло назад, накрылся с головой. Полный инвалид!…

Здесь мне хочется от всей души сказать: «Как хорошо, когда не ошибешься в выборе жены, когда найдешь друга, верного не только в праздник, но и в суровые будни, не только в радостях, но и в несчастье!»

…Я лежу в палате, подавленный горем, беспомощный, безногий. Делаю вид, что сплю, но слышу каждый малейший шорох. Вот осторожно, на цыпочках к столику подошла медсестра. Вот кашлянул Сызганов. Но что это? Эти мягкие, торопливые шаги… Я не слышал их здесь раньше… Но почему же сердце готово выскочить из груди? Почему я боюсь отдернуть простыню и открыть глаза?

- Леня!…

С самого начала войны я не слышал этого близкого, родного голоса. Жена приехала. Ее любовь и забота не раз помогали мне в трудные минуты жизни. Вот и теперь, увидев ее рядом, я сразу почувствовал себя сильным человеком.

Ни днем, ни ночью жена не покидала моей палаты. [46]

С ее приездом появились и новые знакомые, друзья. Ко мне заходили находившиеся тогда в Алма-Ате. известные артисты Марецкая, Бабочкин, Астангов, курсанты местного аэроклуба. Хорошо то, что они понимали мое отвращение к сожалениям и соболезнованиям, и беседы всегда шли на такие темы, которые звали к жизни, к борьбе.

Четыреста двадцать шесть дней провел я в госпитале. Окреп после двух тяжелых операций, научился ходить и «управлять» протезами. День ото дня увеличивал нагрузку на ноги. Иногда натирал их до крови, но тренировки не прекращал. По мере выздоровления все острее становилось желание поскорее покинуть госпиталь, вернуться в полк.

Меня не хотели отпускать. Но я все-таки настоял на своем и вскоре выехал в Москву, а оттуда в Ленинград. Я был уверен, что смогу летать.