Вели мне жить

Плакала Белла красиво, ничего не скажешь. Слёзы стекали, не оставляя следа на ровно наложенных румянах, которые уже стали притчей во языцех. Яблоневый цвет — так, кажется, назвал этот оттенок Рико? Нет, не так. Джулия вспомнила, как он однажды произнёс по-французски, в нос, имитируя речь продавца парфюмерного магазина, расхваливающего свой товар: «Это же настоящий fleur-cle-pêche!»[12] Сказал, как припечатал: с тех пор Джулия не воспринимала Беллу иначе как fleur-de-pêche, а её мать — как entrepreneuse. Но и это не всё. Рико рисует зло и точно, и карикатуру на Беллу он прилепил, где только мог, — и на шляпной коробке, и на веере. Но веер — штука хитрая! Раскроешь его, а там другой расклад: клубы ядовитого газа, визг шрапнели, а по ободку — надпись: «У меня свидание со смертью». Жизненный принцип, если хотите. Иначе не было бы у Беллы в Париже того молодого человека.

Убили красавца, и другого в военной форме, что теперь к ней ходит, тоже убьют. Кто следующий? Иначе она это и не воспринимала. Рейф для неё очередной офицер на побывке — в увольнительной, как она выразилась. Скоро он приезжает. А тут вдруг непредвиденное затруднение.

— Он не такой, как все, — выпалила Белла без всякого перехода, и Джулия не сразу поняла, что она говорит о Рейфе Эштоне.

— На самом деле он меня не любит. Я его не чувствую. Когда мы вместе, он думает о вас.

Как это знакомо! Как похоже на неё саму, — именно так Джулия говорит сама себе, точнее, думает, за неимением собеседника, про Беллу.

— Вы не даёте ему свободно дышать, — повторяла Белла. — Он ласкает меня, а мысли его витают где-то, словно одна половина его со мной, а другая — неизвестно где.

Сказать Бёлле, что с ней происходит то же самое? Скажу.

— Понимаете, со мной точно так же. Раньше я знала — он обо мне думает, а теперь нет. Даже легче, что его нет рядом.

— Я понимаю, — ответила Белла. — Он любит моё тело, но душой весь ваш. И предан он только вам.

Смешно было то, что в течение всего разговора с Беллой Джулию не покидало ощущение, что она смотрит на себя в зеркало, и, хотя и видит другое «я», другое измерение, но вместе с тем, это, несомненно, она собственной персоной. Это их Рейф так сблизил, а в действительности, между ней и Беллой нет ничего общего. И опять же, общее есть! В любом случае, Белла — человек прямой и не любит двусмысленных положений. Пусть она вампирша и играет амплуа любовницы, всё не так плоско. В этом платье она неожиданно становится похожа на героиню из пьесы восемнадцатого века. Они все немножко играют. И, конечно, она права: такой треугольник не может существовать бесконечно. Сказать «Я, наверное, выйду из игры» ещё не значит решить вопрос. «Вы сказали Рейфу?» «Да, вернее, нет». Впрочем, сообщила Белла Рейфу или нет, уже не имеет значения. Теперь важно только, чтобы Рейф приехал и сам разобрался. Это его дело. «Это дело Рейфа». Не будет Рейф ни в чём разбираться. Он опять скажет: «Подождём конца войны». Разве можно от мужчины ждать чего-то другого? Мужчины все одинаковы. Они с Беллой для них — просто абстракции, женщины, живущие с ними в одно время, точнее сказать, — женщина, их современница, по большому счёту, один и тот же типаж. Пусть так, но их-то треугольник не может оставаться в подвешенном состоянии. У Беллы всё пошло вразнос, и последние остатки былой роскоши — это лакированная шляпная коробка, яркая шаль с бахромой, да две черепаховые заколки для волос a la мадам Баттерфляй. Рейф для неё — очередной молодой офицер в увольнительной. Неужели они все одинаковы? «Как вам сказать, Белла…»

А что тут скажешь? Можно и до утра проговорить, но будет ли толк? «Не лучше ли положиться на Рейфа, но сначала, разумеется, надо дождаться его возвращения». Вопрос, вернётся ли он?

VII

Пустое это! Не слепая же она — видит, что пустое. Хорошая мина при плохой игре. Всё разъехалось. Либо разнесёт ко всем чертям, либо устоим. На этот раз, кажется, пронесло — всё вокруг замерло: тишина небывалая. Но это только пауза, а потом снова начинается тра-та-та: «наши бьют», говорят соседи сверху — г-жа Амез и г-жа Барнетт (она работает секретаршей в военном ведомстве). А в чём разница — когда «наши», а когда «не наши»? — не понятно! «Снова обстреливают Юстон^{77}, — слышите?», — заметила наша хозяйка, — «но куда им! Артиллерия у них слабая!»

Да, точно, стреляют по Юстону — ещё бы, большой железнодорожный узел. Только бьют они всё больше мимо: снаряды падают в широком квадрате от Блумсбери до Куин-сквер и Мекленбург-сквер^{78}. «Даже Британский музей не задели», с удовлетворением комментирует беспомощность вражеской артиллерии г-жа Амез, тыча мундштуком в ту сторону, откуда доносится оглушительный гром снарядов. «Везёт нам, что они стрелять не умеют».