Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Сказал, спать ступай. — Ермак взялся за топор.

Когда Марфа проснулась, у печи стоял мешок с мукой, и еще какие-то свертки. Она выглянула в окно, Ермак как раз седлал коня.

— А, вдовица, — улыбнулся он. — Ну хозяйничай.

— Спасибо тебе, добрый человек, дай Бог здоровья, что не оставил меня.

Он взглянул на нее, будто хотел что-то сказать, но передумал и молча выехал из ворот.

Петя поднял глаза от холки коня и увидел перед собой горы. Он и раньше видел их — покойный герр Мартин часто возил его с собой в Италию, но здесь они были совсем не похожи на веселые, зеленые склоны, что Воронцов помнил с детства. Эти уходили ввысь черными, суровыми уступами скал и небо здесь было другим — темным, набухшим грозовыми облаками. Он положил руку на холодную рукоять меча, метал приятно холодил пальцы — ни разу еще не подвел его клинок Федора Вельяминова.

Следующей зимой он нанялся охранять купеческие обозы — Строгановы свою дружину держали при себе, а торговля в Соли Вычегодской была оживленной. Вся та зима слилась для него ровно в единый, долгий день — слепящий снег, полозья саней, топот конских копыт, дым и угар ямских изб, водка и кровь.

Тогда он научился сносить голову с плеч и одним взмахом клинка распарывать человека.

Той зимой ему не снились ни родители, ни сестра, одна только Марфа. Это были мучительные, не приносящие облегчения сны. Ночами он старался не думать о ней, и лежа в темноте, упрямо повторял про себя наизусть выученные в детстве строки Овидия, или вычислял в уме проценты, но когда наваливался сон, в нем неизменно присутствовала Марфа. Он просыпался весь в поту, тяжело дыша, и стискивал зубы, в ожидании, когда уйдет боль, сковывающая все тело.

Всадники направили коней вверх. В преддверии скорого дождя в небе кружили, хрипло перекликаясь, беркуты.

— Хлебушек, — Марфа отломила еще теплую горбушку и дала дочери. Малышка, чистенькая, распаренная после бани радостно потянула корочку в рот.

— Вкусно? А вот давай-ка молочка попьем, нам его козочка дала. — Марфа налила немного молока в деревянную ложку. Глаза ее на миг затуманились, вспомнилось давнее, из той, другой жизни.

— Сама! — боярышня вырвала у матери серебряную ложку и постучала ей по столу. — Я сама!

— Что за шум? — спросил вошедший в светлицу высокий, широкоплечий мужчина.

— Да вот, — усмехнулась Феодосия, — дочь наша сама кашу есть желает, выросла уже.

Марфа скосила на отца зеленый, хитрый глаз.

— Дай-ка ее сюда.

Марфа вдохнула запах конского пота, железа, сильный, мужской запах, и потерлось головой о большую отцовскую руку.

— Ну, показывай, как ты сама умеешь? — Федор подвинул ближе горшок с кашей. Марфа засунула в него ложку и осторожно понесла ее ко рту.

— Сама! — облизнувшись, сказала она. — Сама!

Феодосия рассмеялась, обняла мужа и дочь, так Марфа так и запомнила их — таких родных и счастливых, когда они были все вместе.

— Кура де? — дочь сонно тыкалась мордашкой матери в грудь.

— Кура спит уже, бай-бай, вечер на дворе. И ты спи.

— Пать…

Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Наше дитятко качать.

Ермак, прислонясь к крыльцу жадно слушал доносящийся до него нежный голос.

Убаюкав ребенка, Марфа уложила ребенка вышла на двор, ахнула: «Ермак Тимофеевич!»

— Нам завтра к Большому Камню отправляться, вот, заехал посмотреть, все ли ладно у тебя, — он отвел глаза.

— Да все хорошо, спаси тебя Господь. Уж и не знаю, как благодарить тебя за доброту твою.

На Чердынь опускался низкий, огненный закат. В воздухе метались стрижи, мычали коровы, с реки тянуло свежей водой.