Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— Король Филипп, чтобы порадовать папу римского, назначил его незаконного сына командовать войсками герцогства, только вот все равно не доверяют мальчику— Орсини отправили за ним присматривать, — Джованни тоже улыбнулся.

— Надо нам, кстати, этого Джакомо не выпускать из виду — не нравятся мне заигрывания Ватикана с ирландскими католиками, еще с первого восстания Десмонда, — сказал англичанин.

— Думаешь, Бонкомпаньи может отправиться в Ирландию? — взглянул на него ди Амальфи.

«Есть одна девушка, говорят, он с ней спит, когда приезжает в Рим…».

— Нет, — поморщился гость. «Ты кардинальским девкам кружева продаешь, ты с ними о политике и разговаривай. А меня уволь».

Ди Амальфи улыбнулся:

— Ладно, езжай во Флоренцию, только не нарвись там, на неприятности, прошу тебя.

— Постараюсь, — поднимаясь, сказал англичанин. «Просто понимаешь, Джованни, я ее уже три месяца не видел — нет сил моих более». Он закрыл глаза, и мгновение постоял, не двигаясь.

«А оттуда — прямо во Фландрию, и неизвестно — на сколько, — продолжил он.

— Устал я, — так и не открывая глаз, вздохнул мужчина, и потер лицо.

— Ну, там тебя приласкают. А потом выпейте вина и спите, — ди Амальфи потрепал мужчину по плечу. «Завтра будет новый день».

Когда мужчина вышел, резидент английской разведки в Риме, посмотрев ему вслед, вдруг подумал: «Счастливый человек». Джованни закрыл на засов дверь конторы, и достал из потайного ящика досье на Джакомо Бонкомпаньи.

Прочитав все, что ему было нужно, он, было, взял бумагу для шифровки, но вдруг отложил перо, вспомнив свою Флоренцию.

Ему было восемнадцать, и он тогда впервые после смерти отца, от которого унаследовал дело, поехал на север один. Он был рожден и воспитан здесь, в сердце Рима, хорошим католиком, и никогда не думал, что может стать кем-то еще.

Хватило трех дней и одной проповеди Кальвина в соборе святого Петра в Женеве, чтобы он понял — жизнь бывает другой.

Тогда он так и не вернулся в Италию — ему казалось немыслимым покинуть все, что стало для него родным. И ее тоже — белокурую, голубоглазую свою жену, с которой они повенчались в той же церкви, где он впервые услышал слова, изменившие его навсегда.

Его Флоренцией стал маленький, скромный дом на узкой улице, улыбка, с которой жена провожала его каждое утро, воскресная проповедь в церкви, и то, как они потом шли на озеро — за которым возвышались, — без конца и края, — горы.

Через два года он опустил ее тело в землю, — вместе с их новорожденным сыном, — и, после похорон, уже вечером, глядя на серый простор воды, не зная, что ему делать дальше, он услышал тихий голос, что окликал его по-французски, — с английским акцентом.

Он зажег свечу и начал писать. Закончив шифровку, он поднялся наверх, в комнаты, где жил, один, — с тех пор, как приехал обратно в Рим, больше десяти лет назад, и, встав у окна, посмотрел на пылающее закатом небо.

— Только бы у него все было хорошо, — вдруг сказал ди Амальфи. «Господи, правда, он это заслужил».

Мужчина свернул в неприметный проулок, ведущий к дому во Флоренции, что он снимал для встреч с ней, и привалился к стене, — чем ближе была она, тем меньше он мог владеть собой.

Она открыла дверь, и, увидев ее маленькие, приподнятые корсетом груди, падающие на гладкую кожу темные, шелковистые пряди волос, и огоньки света в карих глазах, он, даже не дожидаясь, пока дверь захлопнется, поднял ее на руки.

— Господи, наконец-то, — простонала она, и мужчина, отведя с ее груди рассыпавшиеся волосы, припал губами к белоснежной коже.

— У меня есть вино, — шепнула женщина. «Хорошее, из Орвието. Хочешь?»

— Сначала тебя, — сказал он, подхватывая левой рукой — он давно научился владеть ей так же, как и правой, — бутылку.

Он опустил ее на постель и одним ударом выбил пробку. Отпив, — вино и вправду оказалось отменным, он увидел, как женщина медленно расшнуровывает корсет. «Я сам, — сказал он, и стал, — аккуратно, ласково, — раздевать ее. Он все еще сдерживал себя — многолетняя привычка скрывать свои истинные чувства, намерения, и даже имя, — давала о себе знать.

Мужчина провел губами по ее нежной шее, — вниз, чувствуя косточки позвоночника, ощущая под руками ее кожу — будто самый дорогой атлас. Он притянул ее к себе и шепнул: «Чего тебе хочется?»

— Тебя. Только тебя, — ответила она, поворачиваясь, и он, сжав зубы, рванул сильными руками ее юбки.

Ткань затрещала, и он с удовлетворением увидел, как чернеют ее глаза — когда-то давно, когда они шли у тех, далеких берегов, точно так же почернела, — в одно мгновение, — доселе ясная вода, налетел жестокий ветер, и они, не справляясь с бурей, дрейфовали на север — туда, где лежали неизвестность и гибель.

Иногда стихия бывала сильнее его.

В огоньках свечей ее тело мерцало перламутром.