Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

Жена вдруг, подхватив Мирьям одной рукой, второй — нашла его руку, и так ее и не отпускала — до самых ворот своего родительского дома.

Фейге вылила грязную воду в канаву и услышала, как скрипнула калитка в низкой, сложенной из плоских камней ограде.

— Что-то ты рано, Авраам, — даже не взглянув туда, смеясь, сказала она.

— Мама, — сказала Эстер, смотря на полную, низенькую женщину с укрытой темным платком головой. «Мама, это я, Эстер».

Фейге со звоном выронила ведро и распрямилась.

Она стояла у ворот, худенькая, с милым, усталым, лицом, в таком же темном платке и невидном, запыленном плаще. Толстенькая, беленькая, кудрявая девочка на руках у дочери вдруг, весело захлопала в ладошки и сказала: «Дзинь!»

— Господи, велика милость твоя, — застывшими губами проговорила женщина. «Доченька, счастье мое, мы же тебя и оплакали уже. Иди сюда, — она обняла Эстер и девочку, — крепко, и прошептала: «Это внученька моя? Как зовут-то ее?».

— Мирьям, — плача, прижимаясь щекой к лицу матери, ответила Эстер. «Годик ей был, в начале лета».

— Ах, ты моя прелесть, — заворковала женщина, целуя ребенка, принимая его на руки. «И глазки карие у тебя, и реснички, какие длинные — вся в маму. И пухлая ты какая, — Фейге подышала в нежное ушко девочки и та засмеялась.

— Мама, — откашлявшись, сцепив пальцы, проговорила Эстер, — мама, там отец Мирьям. Муж мой, то есть. За воротами.

— А почему он там, а не здесь? — удивленно спросила женщина. «Пусть идет сюда, я сейчас сестру твою за отцом отправлю, занимается он». Фейге поставила Мирьям на землю и одобрительно сказала: «Ходит-то как бойко. Отлучила ты ее уже?»

— Нет, кормлю еще, — ответила Эстер. «Мама, послушайте, это важно…»

— Что может быть важнее здоровья ребенка? — Фейге подняла черную бровь. «Зови своего мужа, и будем накрывать на стол. Как ему имя-то? — спросила она дочь, что уже взялась за калитку.

— Тоже Авраам, — обреченно вздохнув, сказала Эстер.

— У меня никогда не было тещи, — хмуро сказал Степан, глядя на ворота дома Судаковых.

«Давай я Никиту Григорьевича подожду, вместе зайдем».

— А теперь есть, — шепотом ответила Эстер. «Ворон, ну пожалуйста, ну чего ты боишься-то?

Она хорошая женщина, милая очень».

Он вздохнул, и, привязав мула к ограде, попросил: «Дай мне руку только».

Фейге окинула одним взглядом высокого, широкоплечего, мощного мужчину, что мялся в воротах позади дочери, и, широко улыбаясь, проговорила: «Здравствуйте. Вы мой зять.

Очень хорошо. Вы садитесь, пожалуйста, и отдыхайте, — пешком же, наверное, сюда шли?».

— Пешком, — согласился Степан.

— Ну вот, — Фейге указала на простой деревянный стол, что стоял под гранатовым деревом.

«Есть мы в доме будем, вечерами холодно уже, а я вам сейчас принесу перекусить что-то».

— Да не надо, — Ворон замялся.

— Можете называть меня просто Фейге, — улыбнулась женщина. «Садитесь, садитесь, сейчас я младшую дочь позову».

Маленькая Мирьям подошла к отцу, и, дернув его за полу плаща, настойчиво потянула в сторону стола.

— Вот видите, — заметила, улыбаясь, Фейге. «Берите мою внучку, и расскажите мне все про ваше путешествие, — вы же по морю, наверняка, приплыли?».

— По морю, — Ворон подхватил на руки дочь, и, отпив воды из простой кружки, вдруг подумал, что ему редко, когда бывало так хорошо.

— У нее муж! — захлебываясь, сказала Мирьям. «Красивый очень, только у него глаз один, другой повязкой закрыт. И дочка — тоже Мирьям, как я, смешная, мы с ней поиграли уже. Они из Яффо сюда на муле приехали, ну, то есть, Эстер ехала на муле, а муж ее — Авраам его зовут, — пешком шел. Он, наверное, из Германии, мама с ним на идиш говорила, — дочка на мгновение приостановилась и продолжила: «Они из Амстердама морем плыли до Ливорно, а потом уже — к нам».

Авраам Судаков вздохнул и погладил девочку по вороным косам. «Ну, велика милость Господня, видишь, Мирьям, ты, наверное, и не узнала-то сестру свою старшую».

Дочь наморщила высокий, отцовский лоб и вдруг улыбнулась: «Нет, конечно, я и не помню ее совсем. Она очень красивая тоже, только они устали оба, — сразу видно».

— Ну, конечно, устали, дорога вон, длинная какая, — ответил отец, берясь за калитку. «Но ведь на, то и Шабат, чтобы отдохнуть».

Он окинул одним взглядом семью, что сидела под гранатовым деревом, и, сказал, улыбаясь, по-русски: «Авраам, значит. Ну, давно мы с тобой не виделись, тезка».

Фейге, что ставила на стол блюдо с фруктами, вдруг, застыв, глядя на Степана, проговорила:

«То-то я подумала, что у тебя, любезный зять, лицо какое-то знакомое. Говорил ведь мне муж про семью вашу, и сестру твою троюродную я вот этими руками, — она опустила блюдо и повертела ими перед Степаном, — обнимала. И сидит ведь еще, рассказывает мне об Амстердаме, о Германии, и даже бровью не поведет, — ехидно закончила Фейге.

Степан встал и Никита Григорьевич, положив ему руку на плечо, одобрительно сказал: «Ну что, вырос, конечно. Вымахал — даже так».

Мужчины обнялись и Степан, покраснев, добавил: «Ну, я не знал, как начать все это рассказывать, вот и…»