Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

«Благодарю Тебя Владыка живой и сущий за то, что по милосердию Своему, Ты возвратил мне душу; велика моя вера в Тебя», поднявшись с кровати, он омыл руки. Потом, закинув их за голову, потянувшись, он долго смотрел на сад за раскрытыми ставнями.

Отсюда была видна только одна ветка граната — в золотистых листьях висел созревший, набухший плод. Можно было выйти наружу, и полюбоваться всем деревом, но старик предпочитал смотреть на него так — в простой деревянной, выкрашенной голубой, уже чуть облупленной краской, раме.

Жена приоткрыла один черный глаз и чуть зевнула.

— Спи, — он наклонился над постелью и поцеловал ее в лоб. «Я на молитву и потом — заниматься. Спи, любовь моя».

Он укрыл жену плотнее, — утро здесь, в горах, было уже зябким, и, по дороге во двор заглянул к дочери — та спала, разметав по узкой кровати черные косы, положив щеку на книгу.

Старик улыбнулся и вышел из своего низенького дома, на улицу. Там было еще пусто, и он немного постоял, просто радуясь еще одному восходу солнца.

«Восемьдесят шесть, — смешливо подумал старик. «Ну, еще пять лет. Мирьям будет шестнадцать, выдам замуж, и все. Фейге жалко, конечно, но ничего — Исаак мальчик хороший, тут, рядом, в Иерусалиме, и остальные сыновья там же — будет чем ей заняться.

Там внуки, весело, скучать по мне не станет».

Он на мгновение вспомнил старшую дочь и чуть помрачнел. «Пропала без вести. И Давид ее тоже. Ох, Господи, дай им покой под сенью присутствия Твоего. У сватов еще двое сыновей, конечно, да и у нас — много, а все равно, — болит. И Фейге бедная — так плакала, как весточка к нам пришла».

Старик вздохнул, и вгляделся в дорогу, что, извиваясь по склону холма, вела к городу. «Едет кто-то, — подумал он, и внезапно ощутил легкий холодок, пробежавший по спине. Склонив изящную, седобородую голову, он шагнул в темные, низкие двери маленькой синагоги, и, как всегда, только открыв молитвенник, только увидев черные, причудливые очертания букв — забыл обо всем вокруг.

— Вот так, — Фейге Судакова положила свои пухлые, мягкие руки на пальцы дочери, и мягко показала, — вот так и плети, Мирьям. А как заплетешь — смажь взбитым яйцом и неси пекарю.

Женщина краем глаза взглянула на небо — солнце уже поднялось довольно высоко, а еще надо было вымыть полы, и поменять постели.

Она как раз набирала воду, когда Мирьям, вернувшись из пекарни, спросила: «Еще что сделать?»

Фейге поставила ведро и поцеловала дочь в белую щеку — все ее дети были высокими, в отца. «Кроме одной», — подумала женщина, почувствовав глухую, тупую боль в сердце. Она взглянула в серые, прозрачные, большие глаза Мирьям и улыбнулась: «Отцу поесть отнеси, а то ведь рано встал».

Мирьям сунула голову в прохладную, полутемную комнату, вежливо покашляв. Отец и его учитель сидели над какой-то рукописью.

— А, Мирьям, — рабби Моше Алших оторвался от стола и взглянул на нее — внимательно, ласково. «Авраам, ну что бы мы делали, если б не твоя жена — умерли бы с голоду».

Отец отложил перо и улыбнулся, принимая завернутые в салфетку фрукты и хлеб. «Воды принести вам? — Мирьям потянулась за почти пустым кувшином.

Авраам Судаков погладил ее по голове: «Спасибо, доченька. Ты маме скажи, что я сегодня пораньше вернусь, помогу ей перед Шабатом».

Выйдя из синагоги, Мирьям бросила камешек под обрыв, и посмотрела, как он, подпрыгивая и перекатываясь, падает вниз. Потом она немного постояла так, ничего не делая, почесывая одной ногой, — в простой, потрепанной кожаной туфле, — другую.

— Играть пойдем? — высунулась на улицу ее подружка, Хана.

— Куда там, — кисло сказала девочка. «Мама ждет, еще работы много. У тебя пятеро братьев и сестер, тебе легче, а я одна. Завтра и поиграем, после обеда, все равно родители отдыхать будут».

Уже когда Мирьям шла по главной улице, к своему дому, что стоял почти на вершине холма, ее окликнули — какая-то женщина, маленького роста, худенькая, в потрепанном, запыленном плаще.

— Сейчас я спрошу, — сказала Эстер, слезая с мула. «Ты подержи ее пока». Маленькая Мирьям, оказавшись на руках у отца, сразу же заулыбалась, и твердо потребовала:

«Ногами!».

— Ну что с тобой делать, — вздохнул Степан и опустил ее на землю. «Годик только летом исполнился, а как ходит уже хорошо, — подумал он, глядя на то, как дочка бойко подошла к мулу.

— Лошадь! — сказала она восторженно, задрав голову с копной темных кудрей. «Лошадь большая!»

— Это, вообще-то, мул — усмехнулся Степан, — но да, не маленький, счастье мое.

Эстер вернулась, и, помолчав, проговорила: «Это здесь, Ворон. И они живы все — и мать, и отец. А то, — она кивнула головой наверх, — моя сестра младшая. Когда я замуж выходила, ей еще двух не было. Она меня не узнала. Тоже Мирьям, как и наша. Господи, как же все это будет!»

— Это твоя семья, — сказал ей муж, и, подняв девочку, на мгновение, нежно, прижался губами к теплому лбу Эстер. «Все будет хорошо, любовь моя. Поехали» Мул зацокал копытами по брусчатке, и Степан, обернувшись, посмотрев на залитую солнцем равнину внизу, под склонами холмов, тихо сказал: «Я и не знал, что тут так красиво, не думал даже».