Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

— Сверху или снизу? — тогда расхохотался помощник, — вспомнил Ник. «Да, они пили, уже четвертую бутылку, что ли. Папа ее открыл и ответил: «И сзади, и на коленях, да и вообще, — он потянулся, — по-разному. Жалко только, что больше ее никак не использовать».

— А что случилось? — поинтересовался Гринвилль.

— Эта дура повесилась, когда я ей сказал, что не собираюсь ее никуда увозить от мужа, — он тогда выпил, все еще смеясь.

Ник вытер лицо и вдруг тихо сказал, глядя на темные волны, — неизвестно кому: «Никогда, никогда, ни с кем я такого не сделаю, слышите? Пока жив я, не будет такого».

Он встал, и, отряхнув руки, пошел разбирать свои записи.

— А это не опасно? — спросил Дэниел у индейца, вглядываясь в едва заметную тропу, что огибала начало горы. Темная голова Марты уже почти скрылась из виду.

Мужчина подумал и рассудительно ответил: «Ну, кроме таких людей, как она, — он кивнул наверх, — по этой тропе никто пройти не сможет. Так что нет, не опасно. Пойдем, нам надо починить лодку».

— Я хочу научиться ходить на них, — заявил Дэниел, когда они сидели на берегу озера, наклонившись над выдолбленной из ствола пирогой. «По морю я умею, а по реке, или озеру — нет».

— А что такое море? — заинтересованно спросил индеец. Дэниел улыбнулся, и, потянувшись за палочкой, стал чертить на песке карту.

Марта на мгновение приостановилась и взглянула вниз — джунгли казались отсюда бесконечным, зеленым океаном. Над ее головой кружила какая-то птица — мощная, коричневая с воротником из белых перьев.

— Ты тут не живешь, — нахмурилась Марта, — зачем так далеко залетел? Давай, отправляйся домой, на запад! — она помахала птице рукой.

Та что-то хрипло прокричала.

— Папа! — обрадовалась Марта. «Папа, ты не волнуйся, со мной все хорошо! Птица парила, раскинув крылья, одна, в голубом, бескрайнем просторе, и Марта присела, свесив ноги в пропасть, любуясь его полетом.

— Ворон, — вдруг пробормотала девочка. «Да, это же попугай все кричал: «Куэрво!»

Интересно, кто такой Ворон?». Она посмотрела на птицу и вспомнила, как сеньор Себастьян показывал ей альбатросов в гавани Акапулько. «Да, альбатрос. И чайки, — вдруг подумала она. «Много, много птиц, и все кружатся, хлопают крыльями. Что-то радостное. Но грустное тоже. Нет, не знаю, — что это, — она вздохнула, и напоследок посмотрев вниз, стала карабкаться дальше».

Тео сидела в кресле, согревая в руках бокал с красным вином. Она вдруг сказала, глядя на Ворона, — тот писал какое-то донесение: «Дядя Стивен, вы меня простите, что тогда…, ну, как мы повенчаться были должны…»

— Вспомнила, — он посыпал чернила песком, и, запечатав конверт, отложил его. «Да простил я уже давно, — он рассмеялся, и, откинувшись на спинку кресла, закинул руки за голову. «Хотя, когда я в Лондон той осенью приехал, я на тебя зол был, конечно. Ну, подумал — дурак я был, зачем ей, шестнадцатилетней, старик какой-то?».

Она опустила глаза, и, покраснев, отпила вина. «Впрочем, — он продолжал, так же смешливо, — письмо твое я не выбросил». Ворон подвинул к себе шкатулку, и, порывшись в ней, нашел какой-то исписанный листок.

— Дорогой Стивен! — начал читать он. «Я знаю, что вы сейчас уезжаете в Новый Свет, и все время плачу. Потому что я не могу быть без вас, потому что я вас люблю. Вы, наверное, думаете, что я маленькая девочка, и я ничего не понимаю, но я вас люблю с того мгновения, как я вас увидела…

— Я всегда вас буду ждать, и даже если я больше никогда вас не увижу, — тоже буду, — услышал он твердый голос. Тео встала, и, подойдя к нему, выхватив из его руки листок, выбросила его в открытую ставню.

— А ну хватит надо мной издеваться! — потребовала женщина, возвышаясь над ним.

— Там еще стихи были, — изумленно сказал Степан, — хорошие, я прочесть хотел, чего ты ради у меня письмо отобрала?

— Сэра Томаса Уайетта, — она выпила бокал до дна и отставила его. «Не хочу, чтобы ты надо мной смеялся, и читал это своим собутыльникам!»

Его кресло, перевернувшись, полетело на пол. Ворон, поднявшись, яростно, сказал: «Я ни разу в жизни никому это не читал, и не собирался! И прекрати на меня кричать, слышишь!»

— Не прекращу, — упрямо, жестко сказала она. Из зеленых глаз били злые, раскаленные молнии. «Вот же эта кровь новгородская, — подумал Степан, — ничем их не перешибить».

— Не прекращу, — сжав зубы, повторила Тео. «Потому что я тебя как тогда любила, так и сейчас люблю, и буду любить до конца дней моих. И пока ты этого не поймешь, я буду на тебя кричать — столько, сколько потребуется».

Он заставил себя отступить на шаг от этой смуглой, чуть виднеющейся в вырезе платья груди, и сказал глухо, смотря в сторону: «Я, в общем, это понял, Тео, но мне нельзя. Нельзя, слышишь».

Женщина подняла кресло и велела, потянувшись, положив ему руки на плечи: «Можно.

Садись. Пожалуйста».

Он подчинился. Тео устроилась у него на коленях, — как когда-то давно, в детстве, — он даже не успел запротестовать, и только подумал, удивленно: «Какая она легкая. Она ведь высокая. Ну да, Элизабет тоже мне вровень, а была невесомая».