Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

— О, милый Фьезоле, любимый Цицероном, — пробормотал он, и улыбнулся. «Вы дочь Марты, Тео? Вы меня не помните, мы с вами встречались во Флоренции, давно, вы еще были ребенком. У вас еще младший брат был, Теодор.

— Был, — потрясенно ответила Тео. «Я вас помню, да, синьор Джованни! Вы стали священником?»

— Так получилось, — усмехнулся он и велел: «Ну, мы потом с вами поговорим, за чаем, а пока давайте моего крестника, а то он вам все руки оттянет, вон, толстый какой, — Джованни нежно улыбнулся и принял Сейжди. Тот захихикал, и Джованни подумал: «Господи, молоком еще пахнет».

Мияко тихо встала в углу комнаты, и, не поднимая глаз, подумала: «Какие счастливые!».

Масато-сан держал жену за руку, и женщина увидела, как Тео-сан на мгновение, ласково погладила его пальцы. Дайчи и Марико улыбались, и Мияко, стараясь не смотреть в сторону стола, все же не удержалась, и быстро взглянула туда, — она никогда еще не видела таких мужчин, как этот священник.

Он был высокий, — выше Масато-сан, широкоплечий, с темными, побитыми сединой волосами. Темные, большие глаза играли золотистыми искорками, и он, передав Сейджи отцу Франсуа, стал отвечать на его вопросы — на каком-то незнакомом языке.

— Это латынь, Мияко-сан, — услышала она шепот Дайчи, что подошел к ней. «Старый язык, на нем не говорят больше, только молятся».

— Еgo te baptizo in nomine Patris, et Fili, et Spiritus Sancti, — раздался мягкий голос отца Франсуа, и Дайчи, перекрестившись, ответил: «Амен».

Ребенок весело засмеялся, и Масато-сан, взяв его у отца Джованни, шепнул по-русски, совсем неслышно: «Ну, Степан Михайлович, расти большим, на радость нам с матушкой!

Волк почувствовал, как Тео пожала ему руку — мимолетно, и, как всегда, как каждый раз, что она была рядом, подумал: «Истинно благ ко мне Господь, и нечего мне больше желать».

Тео-сан поклонилась и сказала: «Тогда сейчас я уложу нашего Стефана спать, а потом дождемся вашего воспитанника, отец Джованни, и уже сядем за стол, мы с Мияко-сан и Марико столько всего наготовили, что и за два дня не съедим».

Мияко-сан проводила глазами высокого священника — даже и не смея подумать, что с ним можно заговорить, — и, подойдя ко второму — невысокому, с добрыми голубыми глазами, поклонившись, робко попросила: «Сэнсей, нельзя ли задать вам несколько вопросов, если, конечно, я не помешаю?»

— Мы тут все уберем, — улыбнулся Масато-сан. «Идите, святой отец, разговаривайте, конечно».

Хосе посмотрел на пожилого мужчину, и еще раз, спокойно, на медленном японском, повторил: «Вы же читали записку от Акико-сан, уважаемый. Я врач, я осмотрю всех ваших больных совершенно бесплатно».

— Вам нельзя, — упрямо сказал высокий, крепкий мусорщик. «Ваши врачи к нам не ходят, у нас есть свои, тот же Акико-сан, он, к сожалению, нечасто сюда добирается…

— Вот что, — нарочито вежливо сказал Хосе, — я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя.

Я не японец, мне плевать на ваши правила. Я врач и давал клятву лечить больных, — любых больных, понимаете!

— Так не принято, — пробормотал мусорщик. «Если местные врачи узнают, они с вами больше не будут работать…

— Не заплачу, — ехидно ответил Хосе, и, отдернув тряпичную занавесь, вдохнув кислый запах грязи, обвел глазами маленькую, набитую людьми комнату.

— Так, — он громко крикнул, — сначала матери с детьми, потом старики, потом все остальные.

Он обернулся к мусорщику и велел: «Принесите мне хоть воды горячей, и мыла, найдется же у вас?».

Тот сглотнул и сказал: «Сейчас, сейчас. Спасибо вам».

— Потом благодарить будете, — пробурчал Хосе, пропуская в закуток маленькую, изможденную женщину с хныкающей в перевязи двойней.

Они медленно прогуливались по саду.

Отец Франсуа посмотрел на женщину, и, порывшись в кармане сутаны, протянул ей платок.

— Простите меня, пожалуйста, — глядя в сторону, вытирая слезы с белых, пылающих румянцем щек, пробормотала Мияко. «Я не должна была об этом говорить, вам неприятно было слушать».

Священник забрал платок и ласково ответил: «Ну что вы, милая. Как можно не выслушать мать, потерявшую своих детей, плоть и кровь свою? Это как если бы Святая Мадонна, — он перекрестился, — пришла ко мне и сказала: «Я страдаю, мой единственный сын умер за грехи рода людского на кресте, поговори со мной», — разве бы я ей отказал?

— У нас так не принято, — вздохнула Мияко, — надо улыбаться, все в себе держать, стыдно говорить о том, что тебе больно, стыдно на людях плакать. Простите, сэнсей, — она поклонилась. «Как дочка моя умерла, я думала с собой покончить, так положено, знаете, но не смогла…

— И очень хорошо, что Господь руку вашу остановил, — ворчливо ответил отец Франсуа. «Это тяжкий грех — жизни себя лишать. Жизнью не вы распоряжаетесь, а лишь Бог один — он решает, кому жить, а кому умирать».

Женщина сцепила белые, нежные пальцы и тихо спросила: «И почему он так решил?»

— Да кто же знает, — вздохнул отец Франсуа. «А вот что через страдания душа очищается — это так. Иисус страдал на кресте, а все же верил, так же и нам заповедовано — верить, что Господь о нас позаботится».