Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

— Господи, — только и успела прошептать женщина, а потом не осталось ничего вокруг — только его губы, только неразборчивый, тихий, нежный шепот, и Эухения, внезапно отстранившись, потянув его за руку, сказала: «Пойдем».

Дэниел взял ее лицо в ладони, и, смотря в карие, огромные глаза, твердо сказал: «Я всегда буду рядом, Эухения. Помни, — что бы ни случилось, я всегда буду с тобой».

Море билось о берег, капала, оплывала свеча, в грубом, глиняном подсвечнике, ставни скрипели под сильным ветром. Он лежал, и тихо, едва касаясь, целовал ее мягкие, рассыпавшиеся по холщовой простыне волосы. «Спасибо, — только и смог сказать Дэниел.

«Господи, любимая, спасибо тебе».

Эухения пошевелилась, и, уткнувшись лицом в его плечо, шепнула: «Я не хотела умирать, не узнав, — как это».

Дэниел пристроил ее на себе, укрыв тонким, одеялом, обняв всю, защитив своими руками, и твердо ответил: «Никто не будет умирать, любовь моя. Я вернусь, заберу тебя, и мы уже не расстанемся».

Он вдруг подумал: «И так будет всегда? Если да, то, как же мне тебя благодарить, Господи!».

Эухения потерлась щекой о его щеку и, улыбаясь, проговорила: «Я и не знала, что может быть такое счастье, Дэниел».

В полутьме ее глаза были совсем большими и Дэниел, целуя ее, — долго, нежно, сказал: «Во-первых, я приду завтра, а во-вторых, — когда мы обвенчаемся, я тебе обещаю — мы тут, — он похлопал рукой по кровати, — неделю проведем, не меньше».

Эухения, накинув шаль, выпустила его на улицу, — тихо, озираясь, и, вернувшись в спальню, легла ничком, вдыхая его запах. Она провела руками по своему телу, и, ощущая его тепло в себе, натянув одеяло на плечи, заснула, — мгновенно и крепко.

Белла лежала, слушая ровное дыхание спящей соседки по келье, и вдруг сказала себе:

«Нет, донью Эухению нельзя вмешивать. Если мать-настоятельница узнает, что она мне помогала — она ей откажет от урока, а донье Эухении деньги нужны, у нее отец всю свою пенсию пропивает. Надо самой».

Девочка закрыла глаза и, улыбнувшись, перевернувшись на бок, сказала себе: «Молодец!

Во-первых, надо вызваться помыть полы в церкви — никто этого не любит, там работы много.

Взять с собой холщовый мешочек, хорошо, что я его заранее сшила, — и гвоздь, который я из старой половицы вытащила. Серебро из ящика для пожертвований, — в мешочек, никто и не заметит. Двери кельи на ночь не закрывают, а сестра обходит нас с проверкой всего два раза. Вот, между этим, и выскользну, сделаю из одеял чучело, как будто я тут лежу.

Анхелика и не проснется.

Потом — взломаю дверь сарая, лестницу к стене приставлю, и все. Очень хорошо, — похвалила она себя, и, потянувшись, достала из-под тонкого матраца медвежий клык.

«Четвертый год тебя перепрятываю, — нежно заметила Белла, поцеловав клык, — но ничего, скоро надену, и уж тогда не сниму».

Она перекрестилась, прошептала свою обычную молитву, и озабоченно подумала:

«Интересно, мамочка и Масато-сан еще в Японии? Может быть, мне тогда лучше не к бабушке, а к ним?». Но потом Белла сладко зевнула, и, вспомнив, как вкусно пахло от мамочки — розами, какие у нее были мягкие руки, — спокойно заснула. Ей снились разноцветные, шуршащие кимоно и высокие, голубые вершины гор вдалеке.

Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели колеса телеги — индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, — вдруг подумал юноша, — если ее нет рядом? Господи, если бы я мог сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, — он потер лицо руками, — надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи, — Дэниел вдруг застыл, — а если она решит, что все это было только ради того, чтобы пробраться туда…

— Нет, — он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы, и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»

— Я тоже, — он целовал всю ее — от кончика крохотного, детского мизинца до темных, трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не знаю, любимая. Будем, — Дэниел улыбнулся, — узнавать вместе».

Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный стон, прижался к ее губам, — так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она не сказала: «Господи, как же это, теперь…»

— Теперь это навсегда, — ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками, нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».

Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею так, как отец. Он хорошо переводит, конечно. Но все равно — Дэниел погрыз перо, — я хочу, чтобы Эухения это услышала. Хоть пусть как».

Юноша написал, — по памяти, — тот сонет Филипа Сидни, что читал ему отец, и, медленно проговорил: