Вельяминовы – Время Бури. Книга первая

– Но в Москве похожие вещи происходят. Портреты Сталина, восхваление его мудрости. Мама говорила, что Ленин подобного не позволял. Папа рассказывал о Владимире Ильиче. Папа возил его, в Петрограде, и дедушку возил. Дедушка всю жизнь в одной куртке провел, и спал в окопах. Отказался от семьи, от потомственного дворянства…, – Горский, подростком, добрался зайцем, на поездах, из Российской Империи в Швейцарию, к Плеханову. Марта посмотрелась в зеркальную витрину:

– Но Иосиф Виссарионович скромный человек. У него простая дача, Светлана всегда одевалась незаметно…, – Марта задумалась, склонив голову:

– Жалко, что с Лизой Князевой никак не связаться. Ей двадцать лет. Наверное, летное училище закончила, служит в авиации…, – узнав, что у Марты есть свидетельство пилота-любителя, девушки, наперебой, заговорили о доблестном Люфтваффе. Марте предлагали бросить университет, переехать в Германию, и стать испытателем, как Ганна Рейч.

– Перед немецкими женщинами открыты все дороги, – заметила Марта, – я хочу конструировать самолеты. Для этого надо знать математику, инженерное дело. Я отдам свои силы и умения рейху, когда получу образование…, – они поставили палатки на берегу тихого озера, в дальнем уголке парка.

Ровесницы Эммы и Марты, в старшей группе Лиги закончили, школу, и работали в Трудовом Фронте. Некоторые были помолвлены, и собирались скоро стать женами и матерями. Они разожгли костер, пекли картошку в золе, и жарили сосиски на палочках. Спиртного, конечно, на пикник не привезли. Фюрер не одобрял женщин, употребляющих алкоголь. В плетеных корзинах поблескивали бутылки с лимонадом. Марта смотрела на девушек:

– Когда они не говорят о Гитлере, о рейхе, о доблести немецких солдат, они становятся похожими на людей. Даже бормашина…, – Марта, невольно, улыбнулась. Они пели «Хорста Весселя», и «Стражу на Рейне». Потом Эмма взяла гитару:

– Мой брат любит эту песню. Она старая, народная…, – Марте показалось, что голубые глаза, на мгновение, стали тоскливыми. Марта знала слова. Она исполняла песню, на вечеринках матери. Девушка подпевала Эмме:

– Ich hab die Nacht geträumet

wohl einen schweren Traum,

es wuchs in meinem Garten

ein Rosmarienbaum….

Марта вспомнила крепкие пальцы, бегавшие по клавишам, серые, в темных ресницах глаза, теплую, надежную руку:

– Эмма говорила, он завтра прилетает из Польши. Он занимается концентрационными лагерями, как и его брат…, – Марте было неприятно думать о среднем фон Рабе, – он такой же мерзавец, как и вся семья. Забудь о нем…, – велела себе девушка, – он эсэсовец, гауптштурмфюрер, убийца…, – Эмма думала о смерти Габи.

Генрих рассказал ей правду, зимой. Девушка свернулась в клубочек, на диване:

– Как жалко ее…, – Эмма подняла голову, – но хорошо, что Густи в безопасности. Генрих…, – Эмма помялась, – если что-то случится…, – брат оборвал ее:

– Ничего не случится, и не думай о подобном, пожалуйста.

Эмма, все равно, про себя, решила поступить так, как Габи:

– Я не смогу терпеть боль, – она пела, заставляя себя улыбаться, – я выдам всех. Даже Генриха и папу. Лучше так, чем умирать, зная, что из-за тебя погибли близкие люди…, – Эмма понимала, что ее не пошлют в Равенсбрюк. Женщин, обвиненных в преступлениях против фюрера и рейха, судили наравне с мужчинами, вешали, и гильотинировали:

– Только не сразу…, – горько вздохнула девушка, – сначала ведомство Мюллера тобой займется…, – начальник гестапо дружил со старшим братом. Группенфюрер Мюллер часто обедал на вилле фон Рабе. Эмма помнила холодные, серые глаза Мюллера:

– Лучше так. Один шаг, и все закончится. Это быстро, надо просто решиться…, – она умела стрелять. Максимилиан возил ее в тир. Старший брат баловал Эмму. Возвращаясь из поездок, Макс дарил ей драгоценности:

– Конечно, у тебя мамина шкатулка есть…, – усмехался брат, – но у девушки не может быть слишком много бриллиантов…, – Эмма не хотела трогать браслеты и ожерелья, зная, что девушки и женщины, носившие их, сейчас или мертвы, или медленно умирают, где-нибудь в польских гетто, и лагерях:

– Как бывшие хозяева картин, в его галерее…, – когда брат уезжал, ни Эмма, ни отец, и ногой не ступали в пристройку финского гранита. В залах всегда было прохладно. В особой, маленькой комнате, под тусклыми лампами, в стеклянных витринах лежали рисунки старых мастеров.

Она видела и набросок, что брат всегда возил при себе. Макс говорил, что эскиз не обладает ценностью, а просто ему нравится:

– Женщина, на рисунке…, – Эмма, исподтишка, посмотрела на фрейлейн Рихтер, – Марта ее напоминает. Подбородок похожий, упрямый…, – девушки захлопали: «Очень красиво, Эмма».

– Это наше наследие, – сказала Эмма, – ценности арийских предков, исконно германская культура…, – о подобной шелухе Эмма приучилась рассуждать, даже не думая.

Марта стояла у витрины, рассматривая свою тонкую фигурку, замшевую куртку итальянской работы, бронзовые волосы, стянутые в узел:

– До ста шестидесяти сантиметров не дотянула, – немного грустно, поняла девушка: