Величие и печаль мадемуазель Коко

В реальности я позвала на помощь. Прибежали сестры, но что они могли сделать? Мы даже не рисковали прикоснуться к нему, чтобы переложить на кушетку. Только через несколько мучительных часов прибыл доктор и отдал распоряжение. Марк Лебуле получил койку в своей же клинике, где и скончался после двухдневной агонии. Он не приходил в сознание, но мне казалось, я видела на его лице удовлетворение. Он не поддался болезни, не стал беспомощным и жалким стариком, а умер так, как и жил, — согласуясь только со своей волей.

Но во сне все было немного иначе. Подтягиваясь на руках, загребая по кафелю своими огромными ботинками, Марк Лебуле приближался ко мне. Полуоторванная челюсть волочилась по полу, содержимое одной глазницы вытекло на щеку, но хуже всего был его глухой голос, словно раздававшийся из могилы, словно его глотку уже забила земля.

— Поцелуй же меня, малышка, — говорил мне Марк. — Ты не хочешь? А раньше ты хотела… Не хочешшшшь?

От этого змеиного шипения я начинала вопить, но некому было прийти на мой голос, и я просыпалась сама, мокрая от пота, с дико колотящимся сердцем… И некому было успокоить меня от этого ужаса. Даже мой брат не приходил больше. Быть может, чувствовал, что будет не к месту в роскошной «Ла Паузе»…

И все же однажды она пришла. Быть может, еще не спала и услышала мои крики из своей комнаты… Или прислуга сказала ей о том, что в моей спальне творится что-то странное. В любом случае, Шанель возникла у моего изголовья и, как я и мечтала, вытерла пот с моего лба своим платком.

— Ш-ш, ш-ш, — сказала она, как говорят младенцам, чтобы унять их рев. — Что с тобой? Тебе приснился кошмар?

Сбиваясь и все еще плача, я рассказала ей свой сон.

— Бедная девочка. — Мать обняла меня. Ее ласки были так редки, что я замерла, боясь спугнуть ее. — Ты очень страдаешь? Почему ты мне не сказала?

Я говорила, но она не желала меня слушать. А вот сейчас ей пришла охота. Я была слишком тронута ее вниманием, чтобы обижаться на нее.

— Ах, Вороненок, это жизнь. Мы теряем друзей и близких, а однажды наши друзья потеряют нас. Ты ведь доктор, это ты должна мне это объяснять, а не я тебе… Расскажи мне. Ты держишь все в себе, это плохо. Расскажи, и ты сможешь отпустить эту историю.

Путаясь и запинаясь, я рассказала ей о том, как влюбилась в доктора, как он помогал мне, как заставил поверить в собственные силы. И то, как он отверг меня, тоже не утаила. Яркий лунный свет заливал мою комнату, но я не увидела на лице Шанель усмешки. Я рассказала ей, как он узнал о своей болезни, как наблюдал за ее течением и как решил покончить разом, чтобы не превращаться в беспомощную развалину.

— Он поступил правильно, — кивнула Шанель. — Многие осудили бы его… Но не я. Как, ты говоришь, называется эта болезнь?

Я сказала.

— И от нее нет никаких лекарств? Ее невозможно вылечить? И заболеть может кто угодно?

— Лекарств нет. Вылечить нельзя. Чаще болеют женщины среднего и преклонного возраста. Но болезнь можно предупредить.

— Как?

— Заниматься физическими упражнениями, стимулировать умственную деятельность и придерживаться сбалансированной диеты.

Мать кивнула, словно запоминая.

— Кстати, средиземноморская кухня очень полезна. Тут мало выявлено больных.

— Значит, мы удачно тут поселились?

От этого «мы» у меня вдруг защипало глаза. Хотя я и понимала, что мать, быть может, не имеет в виду себя и меня. А, скажем, себя и Мисю. Или себя и герцога…

— Ты плачешь, Вороненок? Не нужно. Друзей нужно провожать с улыбкой и идти дальше.

— Как ты?

— Как я. Ты ведь знаешь, мы схоронили Дяга? Мы с Бенни и Мисей плавали на «Облаке», собирались дойти до Венеции. Но как-то утром радист принял радиограмму на имя госпожи Серт. «Мися, я умираю. Серж». Бенни повел себя прекрасно, он немедленно приказал ускориться, и мы полным ходом пошли к Венеции. Дяга мы нашли в клоповнике, называемом «Гранд-отелем». У него был приступ сахарной болезни, ведь он пренебрегал рекомендациями врачей, плевать хотел на диету и работал, как проклятый. А ведь эту болезнь тоже нельзя вылечить… Дяг так переменился — исхудал, трясся весь в испарине. Эти олухи Лифарь и Кохно не знали, что с ним делать. В номере духота, грязь, невозможно достать нормальной еды, доктор не приходил, и денег у них нет. Мися все взяла в свои руки, скоро у больного дежурила сестра, а я вернулась на яхту.

Шанель поморщилась. Она боялась всего, что касалось болезни, человеческой немощи, ненавидела кровь, стоны, запахи телесных выделений и лекарств. По возможности она старалась удалиться от всех этих неприятных вещей, но так искренне признавалась в этом, что ни у кого не хватало духу возмутиться.