Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

Мы говорили об информационной составляющей вещного мира, который становится естественным продолжением человека и входит в состав фамилии как некий особый, обладающий своими правами и функциями элемент. Мы видели, что не в последнюю очередь характеристики именно этой составляющей воспитывают потребность в творчестве. Эта же информационная составляющая создает и ту собирательную «публику», без которой немыслимо появление никакого художника – ни инженера, ни архитектора, ни поэта, ни политического вождя, ни собственно художника. Она выражает собой и единую организацию культуры и единую систему культурных ценностей социума. А значит, распад государственности радикально меняет их состав, поскольку высшие позиции в нем занимают ценности государственного ряда, именно они определяют содержание всех нисходящих ступеней, которые призваны формировать единый менталитет. Так что следствия общего разложения проявляются не «где-то там», за пределом восприятия, но в конечном счете в частной жизни любого гражданина. Пусть прямое влияние на частную жизнь человека проследить затруднительно, опосредованное проявляется довольно отчетливо. Поэтому распад единой системы ценностей не может не сказаться даже на бытовом уровне мировосприятия.

Таким образом, положение меняется. Еще недавно общественные идеалы сливались с ценностями индивида, и он воспитывался как гражданин единого для всех отечества. Но с их утратой человек перестает быть и гражданином и (тем более) «венцом творения», который когда-то, по уже приводившемуся здесь суждению Аристотеля, с самого часа рождения предназначался для господства над всеми теми, кто наполняет ойкумену. В «неимущую и бесправную толпу» (Плутарх) превращаются даже былые герои, непобедимые спартанские гоплиты. Об афинянах, когда-то возглавивших единство греческих городов в отпоре персидскому нашествию, которые сами стали подданными Рима, хорошо скажет Ювенал в одной из своих Сатир:

…Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,
В недра знатных домов, где будут они господами.
Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их,
Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь
Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:
Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник.
Канатоходец, и врач, и маг, – все с голоду знает
Этот маленький грек; велишь – залезет на небо;
Тот, кто на крыльях летал, – не мавр, не сармат, не фракиец,
Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах[312]

.

О римлянине – в другой:

…Рим, что когда-то
Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,
Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:
«Хлеба и зрелищ!»[313]

Лишившаяся своих главных ценностей, но все еще остающаяся патриархальной, европейская семья, которая и без того на протяжении всей истории европейской государственности превращается в простой осколок древнего социального монстра, конечно же, никуда не исчезает. Она переживает глубокую перестройку, и эта перестройка отнюдь не сводится к изменению юридических форм брака. Мы видели, что и преобразованием института клиентелы и одновременным строительством брачных союзов она стремится распространить свою юрисдикцию далеко за пределы старого патриархального «дома». В этом контексте достойно упоминание того обстоятельства, что со временем клиентами римских патронов оказываются целые города и провинции. Но нормы внутрисемейного права, конечно же, нельзя сравнивать с нормами общегражданского, ни о какой непререкаемости здесь нет и речи. К тому же и на то, и на другое накладывает свою печать сложное переплетение собственно семейных и отношений, которые связывают разные сословия. Их можно было бы определить как «квази-фамильные», но если вспомнить, что не одна «большая семья» с самого начала объединяла и чужих по крови лиц, это определение справедливо лишь отчасти.