«Великая грешница» или черница поневоле

— На Москву доставили. Скоро свадьбе быть. Уедет царевна в чужедальнюю сторонушку. Жаль мне с ней расставаться. Уж так к ней привыкла.

— Сей принц, матушка, худой человек. Погубит он Ксению. Погубит!

Василий порывисто поднялся со скамьи и выскочил из столовой палаты.

Мария Федоровна проводила его недоуменным взглядом. Что это с ним? Почему все последние дни он ходит с мрачным лицом, и почему так зарделись его щеки, когда он произнес имя Ксении?

И тут Марию Федоровну осенила догадка. Господи! Да он влюбился в царевну! Но зачем? Ведь любовь его безответна.

С сожалением подумала о приказе боярина Григория Годунова, повелевшего тайно приглядывать за всеми перемещениями царевны на Серебрянке. Вот Василий и доприглядывался. Теперь ходит, как в воду опущенный… Надо пожурить сына. Не по себе сук рубит. Пусть и думать не смеет о царевне.

Поднялась, было, из кресел, дабы пойти к Василию, но тотчас вновь в них опустилась. Сейчас сын возбужден, не следует пока его тревожить. Да и ни какие слова не подберешь, дабы Василий выбросил из головы Ксению. Любовь — вещь мудреная, ее разом из сердца не выкинешь, загорится — не скоро потушишь. Нужно время, чтобы Василий пришел в себя.

А Василий, весь взбудораженный, вдруг вновь прибежал в столовую палату.

— Люблю я Ксению, матушка. Люблю! Жизнь готов за нее отдать. Помоги мне. Скажи Ксении, что бродяга-принц привез с собой полюбовницу. Она придет к царю и тот отменит свадьбу. Помоги, матушка!

Никогда еще Мария Федоровна не видела сына таким разгоряченным.

— Присядь, сынок. Охолонь.

Василий опустился на лавку, а мать вышла из кресел, присела рядом с сыном и, как в детстве, нежно прижала его к своей груди.

— Ну что с тобой, чадо любое? Царевна поглянулась. Она красоты невиданной. Как такая не поглянется? Такое случается в отроческих летах.

— Я уже не отрок, матушка. Не отрок!

— Хорошо, хорошо, сынок. Успокойся, чадо мое любое. Успокойся, славный мой.

Мария Федоровна, как бы убаюкивая «дитятко», ласково поглаживала рукой русую голову сына и все тихо приговаривала:

— Все-то сладится, Васютка, все-то уляжется…

Но Василия не сморил, как в детстве, крепкий беспробудный сон. Он открыл глаза и, отстранившись от матери, с надеждой спросил:

— Ты поговоришь с Ксенией, матушка?

— Можно и поговорить, но будет ли прок. Царь не отменит свадьбу.

— И все же поговори, матушка.

Василий ушел в свои покои с тяжелым чувством. Ему стало неловко и стыдно. Теперь он костерил себя за свою горячность, коя иногда приносила нежелательные результаты. Ну, зачем он вскипел, сорвался и открылся матери?! Зачем попросил ее помощи? Стыд! В любовных историях настоящие мужи так не действуют. Нюни распустил. Зазорно!

Долго бранил себя Василий, а затем засобирался в Посольский приказ к одному из подьячих Афанасия Власьева, ведавшего сношениями с крымскими татарами.

Выехал со Сретенки, как и положено государеву стольнику, в сопровождении холопов, облаченных в суконные цветные кафтаны. Холопы дерзкие, молодцеватые, помахивали плетками и, разгоняя толпу, громко покрикивали:

— Гись, гись!

Посадский люд жался к обочине, ибо чуть зазеваешься — и хлесткая плеть прогуляется по спине.

Но после того, как Василий проехал Фроловские ворота Кремля, вольная езда закончилась, ибо впереди путников ожидал государев дворец. Народ, уверовавший в высокое признание царя, благоговейно чтил и все знаки его величия. Самый государев дворец охранялся особенным почетом, который по установившимся понятиям воздавали царскому местопребыванию. Нарушение этого почета, нарушение чести государева двора преследовалось законом: «чтоб на Государевом Дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было».

Василий Пожарский отменно ведал, что по стародавним обычаям нельзя было подъезжать близко не только к царскому крыльцу, но и вообще ко дворцу. Одни только бояре, окольничие, думные и ближние люди пользовались правом сходить с лошадей в нескольких саженей от дворца. К самому крыльцу, а тем более на царский двор, они не смели ездить. Стольники же, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие, сходили с лошадей далеко царского дворца, обыкновенно на площади, между колокольней Ивана Великого, недавно воздвигнутой Борисом Годуновым, и Чудовым монастырем, и оттуда уже шли пешком, несмотря ни на какую погоду.

Иноземные послы и знатные иностранцы, как государевы гости, также выходили из экипажей подобно боярам, шагов за тридцать или за сорок, и весьма редко у обширного рундука, устроенного перед лестницей.

Василий хорошо помнит, что приключилось с одним из бояр Сицких в зимнюю, непроглядную вьюгу, когда он ненароком подъехал к самому крыльцу. Сицкого тотчас схватили стрельцы. Злополучного сановника лишили боярского чина и заключили в темницу.