Великая и ужасная красота

Плечи Пиппы слегка расслабляются. Но несколько секунд спустя ее вновь охватывает тревога, и она снова сжимается.

— А я не… не запачкалась, нет?

Она едва может выговорить это.

— Ох, нет, конечно! — одновременно восклицаем я и Фелисити.

— Это ужасно стыдно, правда? Ну, моя болезнь.

Фелисити сплетает крошечные цветки в венок.

— Не более стыдно, чем иметь такую мать, которая находится у кого-то на содержании.

— Ох… прости, Фелисити! Мне не следовало говорить такое. Ты меня простишь?

— А тут нечего прощать. Это же чистая правда.

— Правда! — фыркает Пиппа. — Моя матушка говорит, что я не должна допускать, чтобы кто-нибудь вообще узнал о моих припадках. Она говорит, что когда я чувствую приближение приступа, я должна быстренько сказать, что у меня разболелась голова, и уйти.

Пиппа горько смеется.

— Ей кажется, что я могу как-то управлять ими!

Ее слова будто тянут меня вниз, как якорь. Мне отчаянно хочется сказать Пиппе, что я ее понимаю. Рассказать о моей тайне. Я откашливаюсь. Тут ветер меняет направление. И бросает несколько лепестков на мои волосы. Я чувствую, как уходит момент. Он ныряет куда-то под поверхность вещей, скрывшись от света.

Пиппа меняет тему.

— Ну, чтобы не говорить только о грустном… Матушка сообщила, что у них с отцом есть какой-то чудесный сюрприз для меня. Я очень надеюсь, что это новый корсет. В этом косточки впиваются при каждом вздохе. Чтоб им пусто было!

— А может, тебе просто не следует есть так много ирисок? — предполагает Фелисити.

Пиппа слишком слаба, чтобы всерьез рассердиться. Но она принимает крайне несчастный вид.

— Я совсем не жирная! Ничуть! У меня талия — шестнадцать с половиной дюймов!

Талия у Пиппы и в самом деле осиная, как раз такая, какую, судя по слухам, предпочитают мужчины. Корсеты стискивали нас, подгоняя под требования моды, хотя и мешали дышать, а иной раз доводили до обморока. Я даже представления не имела, какая у меня талия, тонкая или нет. Я никогда не отличалась хрупким сложением, и плечи у меня широкие, как у мальчика. И весь этот разговор кажется мне крайне скучным.

— А твоя матушка приедет сюда в этом году, Фелисити? — спрашивает Пиппа.

— Она сейчас гостит у своих друзей. В Италии, — отвечает Фелисити, заканчивая венок. И водружает его себе на голову, как королева фей.

— А твой отец, он как?

— Не знаю. Надеюсь, приедет. Мне бы очень хотелось, чтобы вы все с ним познакомились, и чтобы он увидел, что у меня есть настоящие друзья, давшие клятву на крови. — Фелисити грустно улыбается. — Мне кажется, он боится, что я превратилась в одну из тех надутых девиц, которым ничего не хочется и ничто не интересно. Я одно время такой и была, ну, после того, как матушка…

Сбежала.

Фелисити не произносит этого слова, но оно как будто повисает между нами в воздухе. Невысказанное. А кроме него, вокруг витают невысказанными еще и стыд, тайны, страх, видения и эпилепсия. Так много всякого висело в пространстве между нами… И чем сильнее мы старались преодолеть это пространство, тем сильнее заполнявшая его тяжесть отталкивала нас друг от друга.

— Я уверена, на этот раз он приедет, Фелисити! — говорит Пиппа. — И он будет весьма горд тобой, когда увидит, какой замечательной леди ты становишься.

Фелисити улыбается, и на нас как будто вновь падает солнечный луч.

— Да. Да, я ведь действительно меняюсь, правда? Думаю, он будет доволен. Если приедет.

— Я бы дала тебе мои новые перчатки, но моя матушка захочет увидеть их на моих руках, как доказательство того, что и мы не лыком шиты, — вздыхает Пиппа.

— А твои родные? — Фелисити внимательно смотрит на меня. — Они приедут? Эти таинственные Дойлы, мы их увидим?

Отец не писал мне уже две недели. Я вспоминаю последнее письмо бабушки: